– Радость вора! – фыркнул Филипп. Максвелл поставил голову на стол.

«Она оставалась там две тысячи лет – вещь такой изысканной красоты, что хочется плакать. Не могу передать свои чувства, когда я увидел эту нефритовую голову в прахе. Ее создали не для того, чтобы она прозябала в темноте. Я спас ее и вернул к жизни».

Голос дрогнул от чувств. Максвелл закашлялся, помолчал, нащупал спинку стула, сел, положил сигару в пепельницу. Затем опять повернулся к камере и привалился к столу.

«Я ваш отец. Я видел, как вы росли, и знаю вас лучше, чем вы сами».

– Ну уж это вряд ли! – возмутился Филипп.

«И пока вы росли, с неудовольствием наблюдал в вас заносчивость. Чувство превосходства над другими, синдром детей богатых родителей. Вам казалось, что нет необходимости упорно учиться и работать, отдавать делу всего себя, потому что наступит день и вы, даже пальцем не пошевелив, станете богатыми. Потому что вы – дети Максвелла Бродбента».

Он снова поднялся, движимый неутомимой энергией.

«Понимаю, это во многом моя вина. Я вам потакал, покупал все, что вы хотели, отправил в лучшие частные школы, таскал по Европе. Я сожалею обо всех своих разводах и прочей кутерьме в жизни. Вероятно, я не тот человек, которому следовало жениться. И чего же я добился? Вырастил троих сыновей, которые, вместо того чтобы наслаждаться жизнью, сидят и дожидаются наследства! Тоже мне, новые „Большие надежды“».

– Брехня! – зло процедил Вернон.

«Филипп, ты старший преподаватель колледжа низшей ступени[10] на Лонг-Айленде. Том? Ты лечишь лошадей в Юте. А ты, Вернон? Я даже не знаю, чем ты занимаешься! Не исключено, что торчишь в какой-нибудь дыре и ссужаешь деньгами обманщика гуру».

– Ничего подобного! – возмутился Вернон. – Ничего подобного… Будь все проклято!

Том не мог произнести ни звука. Ему показалось, что у него скрутило кишки.

«И кроме всего прочего, – продолжал отец, – вы не умеете ладить друг с другом. Не научились сотрудничать, быть братьями. И вот я начал задумываться: чего же я достиг? Сумел ли научить сыновей ощущению независимости? Сумел ли научить ценить труд? Полагаться на самих себя и заботиться друг о друге?»

Он помолчал, а затем почти выкрикнул:

«Нет! После всего, что я дал, после всех ваших школ, Европы, рыбной ловли и походов оказалось, что я вырастил неудачников. Боже, это моя вина, что все так получилось. Но все обстоит именно так, а не иначе. А потом я обнаружил, что умираю. И поддался панике. Как теперь исправить ошибки?..»

Максвелл учащенно дышал. Его лицо горело.

«Ничто не заставляет так задумываться о серьезных вещах, как смрадная гримаса смерти. Пришлось решать, что делать со своей коллекцией. Одно я знал точно: никакому музею и никакому университету я ее не отдам – чтобы на нее пялились и злорадствовали всякие ученые придурки?! И в паршивый аукционный дом тоже не отдам – не будет того, чтобы торговцы наживались на плодах упорного труда всей моей жизни и раздавали на все четыре стороны то, что я с таким трудом собирал воедино. Не дождутся!»

Он вытер лоб, скомкал в руке платок и махнул в объектив.

«Я всегда планировал оставить коллекцию вам. Но когда дошло до дела, понял, что хуже навредить вам нельзя. Немыслимо отдать вам полмиллиарда долларов, которые вы не заработали».

Максвелл снова обошел стол, грузно опустился в кресло и достал из кожаного ящичка новую сигару.

«Смотрите, смотрите – курю. Мне теперь поздно бросать».

Он отрезал кончик и закурил, облако синего дыма сбило автофокус камеры, и изображение, пытаясь вновь обрести резкость, задергалось. Но вот облако сместилось влево, и угловатое, симпатичное лицо Максвелла Бродбента опять стало четким.