«Чудо?» – его голос был шепотом, но в нем звенела сталь. «Это кошмар, Элис. Кошмар под соусом из зеленых диаграмм. Вы променяли души людей на проценты эффективности. И называете это прогрессом».

Он развернулся и пошел прочь, не дожидаясь ответа. За спиной он чувствовал не укоризненный, а скорее сожалеющий взгляд Элис и гипнотическое мерцание статистики на стене, утверждающей свою безупречную, бесчеловечную истину. Он шел, и в ушах у него гудел голос «Фемиды», объявляющий приговор: «99.9%». Это был не процент. Это был приговор. Приговор будущему, где страдание одной Эмили Торн ничего не значило. Где Сара Коул была лишь «технической ошибкой» старой системы, которую исправили. Где справедливость измерялась кредитами и снижением расходов на тюрьмы.

Холодный, маслянистый дождь Нового Лондона, хлеставший по лицу, когда он вышел на улицу, был единственным, что казалось реальным. И единственным, что хоть как-то смывало с него липкую паутину статистического прощения.

Старческий комплекс «Золотая Осень» пахло не осенью, а антисептиком, дешевым ароматизатором «Свежесть Альп» и… безнадежностью. Запах увядания, тщательно замаскированный технологией. Джеймс ненавидел это место. Каждый визит был ножом, вонзаемым в старую, плохо зажившую рану – рану вины. Он мог бы перевести их в частный сектор, получше. Но отец, старый школьный учитель истории, уперся: «Деньги, сынок, не вечны. А здесь… социальный пакет. „Фемида“ о стариках заботится». Ирония была горькой, как дешевый кофе из автомата в холле.

Комната 307. Дверь с мягкой подкладкой, чтобы не бились головой. Джеймс вошел, и его сразу обволокла знакомая, гнетущая атмосфера – гул медицинского оборудования, тихие всхлипы матери и тяжелое, хриплое дыхание отца.

Артур Коул лежал на функциональной кровати, опутанный сенсорными проводами, похожими на тонкие щупальца. Монитор над головой показывал стабильные, но уныло низкие показатели: сердечный ритм, давление, сатурация – все в зеленой зоне, но у самого дна. «Оптимально для возрастной группы», – гласила подпись под графиками. «Фемида» следила. Система продлевала существование, но не возвращала жизнь. Лицо отца было серым, осунувшимся, глаза смотрели в потолок мутно, без интереса. Разбитый. Не болезнью – ударом, от которого не оправились.

У кровати, в пластиковом кресле, сидела Элеонора Коул. Маленькая, сморщенная, как высохший лист. Ее руки судорожно сжимали и разжимали край дешевого халата. Слезы, тихие, бесконечные, текли по морщинам, оставляя блестящие дорожки. Она не рыдала. Это было тихое, методичное разрушение. Она даже не сразу заметила сына.

«Мама, папа, – голос Джеймса прозвучал неестественно громко в гнетущей тишине. – Как он?»

Элеонора вздрогнула, подняла заплаканные глаза. Увидев сына, ее лицо исказилось новой волной горя. «Джейми… Он… он опять не ел. Говорит, зачем? Зачем тратить ресурсы…» Она задохнулась от рыдания, сжав кулачки у рта. «Он просто… лежит. Не говорит. Только смотрит…»

Джеймс подошел к кровати, положил руку на холодную, иссохшую руку отца. «Пап. Это я. Джеймс».

Глаза Артура медленно, с трудом сфокусировались на сыне. В них мелькнуло что-то – узнавание? Боль? Бесконечная усталость. Губы шевельнулись, издав хриплый, нечленораздельный звук. Джеймс наклонился.

«Пен… си… я…» – выдохнул Артур, и это слово, полное такой щемящей потери, ударило Джеймса сильнее любого крика. «Всё… пропа… ло… Зачем… жить?..»

«Не говори так, пап, – голос Джеймса срывался, он чувствовал, как подкатывает ком к горлу. – Мы справимся. Я помогу. Я же…» Он не договорил. Я же следователь прокуратуры. Какая ирония. Он служил системе, которая позволила разорить его родителей.