На мгновение мать поколебалась. Что-то мелькнуло в её глазах – что-то подозрительно похожее на нерешительность (а её мать была какой угодно, но только не нерешительной). Но мгновение миновало. Мать встретила её взгляд, и Ив поняла, что не получит того, чего требует.

– Если хочешь, оставайся здесь, – сказала мать, – однако имей в виду, что ехать нам придется очень-очень долго. Если передумаешь, я жду тебя в переднем вагоне.

С этими словами, она вышла, прикрыв за собой дверь, и оставив дочь одну.

ПРЕЖДЕ

Впервые Кая увидела Ивлин, когда та была ещё младенцем – золотистым комочком, посапывавшим среди шёлковых простынок. Самой Кае тогда было пять, и она встала на цыпочки, чтобы заглянуть в колыбельку.

– Теперь это – твоя госпожа, – объяснила бабка, кладя сухие жесткие ладони на внучкины плечи. – Посмотри только. Ну и кроха.

Княжна и впрямь была крошечной – кулачки не больше грецкого ореха. Кая протянула указательный палец и коснулась розовой щёчки. Зачем она это сделала? Должно быть, хотелось удостовериться, что ребёнок не растает, уж больно эфемерной она казалась. Ивлин не растаяла. Её глаза мгновенно распахнулись, и она завизжала так, что Кая едва не оглохла. И, в ту самую минуту, она поняла, что будет любить это маленькое своенравное создание бесконечно долго и очень-очень сильно.

Ивлин была единственной дочерью князя, правителя сто двенадцатого осколка. В былое время этот оазис, затерянный среди песков Забытого мира, носил название Зелёные пастбища. Затем Арид решил, что слишком мудрёное это дело – каждому захудалому осколку иметь своё название, и присвоил им вместо этого порядковые номера, в зависимости от размера и значимости. И проще, и понятнее.

Всего осколков было сто тридцать три. Конечно, быть сто двенадцатым из ста тридцати трёх – это не так уж и плохо. Не так плохо, как быть, скажем, сто тридцатым. Или, упаси Богиня, сто тридцать третьим. И тем не менее…

– Было гораздо лучше, – говорила княгиня Лилайя, мать Ивлин, всякий раз, когда на глаза ей попадалась какая-нибудь официальная бумага с уродливым номером, – когда мы назывались Зелёными пастбищами. Цифры так… безвкусны.

Дворец, в котором родилась Ивлин, стоял на холме, горделиво взирая с высоты на теснившиеся у подножия фермы, ровненькие вспаханные поля, яблоневые сады, и пастбища, усеянные пышными барашками. Из окна своей горницы на вершине круглой башни, княжна часто наблюдала за подданными, с расстояния казавшимися муравьями. Крошечные дети играли с крошечными обручами и мучили крошечных кошек. Игрушечные мужчины и женщины вспахивали поля, собирали урожай, стирали бельё и доили коз. С наступлением сумерек на улицах зажигались хороводы бумажных фонариков, и в таверне начинались танцы. Ивлин не могла расслышать музыку, но открывала окна и просила ветер помочь ей. Тот был рад стараться и нёс ей на невидимых крыльях свист дудок, грохот барабанов, визжание скрипок и топот ног, скачущих по дощатому полу. Ивлин воображала себя чародейкой, глядящей в волшебное зеркало.

На ум Каи приходило иное сравнение, каждый раз, когда она поднималась в башню со стаканом молока или стянутым с кухни лакомством. Маленькая госпожа напоминала ей певчую пичугу, запертую в клетке. Круглая комната, отделанная золотом, лишь усиливала это впечатление. Распахнуть бы окна и позволить бедняжке вылететь наружу. Показать Ивлин всё то, что Кая сама так любила: как здорово плавать прохладным утром в пруду; или водить хороводы в полнолуние; или играть с крестьянской ребятней в их бешеные игры.