– У всех есть нужные бумаги, ваше Императорское Высочество, – произнёс он тихим голосом. – Нам разрешили здесь снять квартиры с оплатой на год вперёд, мы всё заплатили, а через неделю нас выгоняют!? – запричитал он.

– Вас ознакомили с указом императора о выселении иудеев в места компактного проживания? – спрашивая у него следил за его мимикой, понимая, что этот старый пройдоха всё знает, но, видно, решили деньгами смазать чиновников, а те решили забрать всё.

И, отвернувшись от него, обратился к обер-полицмейстеру.

– Евгений Корнилович, вам требуется подтверждение моих полномочий? – и, увидев отрицание на его лице, продолжил: – Перед этими людьми извиниться и водворить их обратно в квартиры. Выдать им предписание, чтобы через полгода покинули Москву. Деньги, у них взятые, в должной мере вернуть. А Семёна Васильевича оштрафовать за нарушение общественного спокойствия на пять тысяч рублей. Деньги передать в канцелярию Её Высочества Елизаветы Фёдоровны, они пойдут на дела милосердия и странноприимства.

Вынося этот вердикт, я смотрел на разодетого толстяка и ждал его возмущения. Тот надулся, ещё больше покраснел и пошёл пятнами, но, заметив мой взгляд, сдулся и поник.

Попрощавшись с Юрковским, сел с супругой в экипаж, и мы двинулись обратно в Кремль.

– Я тебя совсем не узнаю, Серёжа… – произнесла Елизавета Фёдоровна, – то ты робеешь перед тем, что было раньше тебе привычно, то ты смелый и быстрый, как с этим Залихватовым. И что ты мне прикажешь делать с этими деньгами, и где моя канцелярия? – уже возмущённо произнесла она, чуть нахмурившись. – И что ты опять улыбаешься?!

– Когда я в последний раз признавался тебе в любви? – спросил у неё.

На её лице промелькнула довольная улыбка, но тут же пропала за возмущением.

– Вот опять ты увиливаешь от ответа! – возмущённо проговорила она. И она совсем не обращала внимания на возничего, будто его и нет, а вот мне не понравилась его поза. Он был как дикий кот, который прислушивается к движениям добычи.

– Душа моя, мне не понятно, что тебя возмущает или расстраивает, но я готов перед тобою объясниться, когда сниму этот корсет. Меня сейчас очень мучает боль, и если честно, то довольно тяжело сейчас даже думать, – решил я сыграть на чувстве жалости Елизаветы Фёдоровны. И она вмиг изменилась в лице, на нём промелькнула целая гамма чувств.

– Прости меня, Серёжа, я забылась, мне так было хорошо сегодня. – И взяв меня за руку, заглянула в глаза.

А я улыбнулся и, прикрыв веки, задумался.

Ведь все эти чиновники, люди, евреи – это такие мелочи. Ведь я увидел одарённого!

Это был годовалый ребёнок на руках еврейки. И я знал прекрасный ритуал, который сможет помочь извлечь искру его дара и прибавить к моей, делая меня на капельку сильнее.

Меня не терзали сомнения или какие-то моральные терзания, свойственные моему предшественнику. Я твёрдо знал, что моя рука не дрогнет, когда буду вскрывать ножом грудную клетку этому ребёнку.

Единственное, что меня смущало, это то, что мне не приходило в голову, как заполучить его себе и где реализовать этот ритуал.

«Ну и ладно, у меня есть ещё минимум два месяца. Скорее всего, они раньше не уедут из Москвы. Надо только обязательно назначить человека, чтобы приглядывал за ними, – думал я, – и надо узнать имя этого казачка шрамированного, что-то в нём есть, может, и на самом деле приближу его к себе. Наложу на него печать верности, резерва моего должно хватить. А сделаю её над источником, в церкви. Должно получится, вроде».

Так мы и въехали в Кремль.

Во дворце, в холле на диванчиках, меня ждал Стенбок Герман Германович. Увидев нас входящих, он вскочил и сдержанно поклонился. Вид у него был озабоченный и слегка смущённый.