– Да-а-а? – деланно изумляется Радзинский. Он с удовольствием потягивается и откидывается на спинку обтянутого дерматином сиденья. – А, по-моему, я вёл себя разумно, предусмотрительно и вполне корректно. И я тебе здорово помог, Коля. Если бы не моё деятельное участие, волок бы ты сейчас с собой целый обоз вещей, которые ни разу – поверь моему опыту – в продолжение всей этой поездки не пригодились бы тебе.

– Я Вас не просил, – гордо вскидывает голову аспирант. Но его светлая чёлочка, изогнутые подковкой губы и тень от ресниц на щеках напрочь уничтожают грозный эффект от его впечатляюще ледяного тона.

– А меня и не надо просить, Коленька, – чувственным грассирующим баритоном сообщает Радзинский, нагибаясь к Аверину через стол. – Я точно знаю, когда надо вмешаться, а когда умыть руки.

– И чем же Вы при этом руководствуетесь? – вежливо интересуется аспирант, делая неспешный глоток всё ещё горячего чая. Взгляд Аверина, ожидающего ответа на свой вопрос, становится жёстким, губы сжимаются, движения делаются резкими, рваными. Густые вечерние тени словно заново вылепливают его лицо – чётко очерчивают острые скулы, гордо вздёрнутый подбородок, заставляют ярче сверкать в темноте отливающие сталью глаза.

– Ну, как тебе объяснить, Николенька… – Радзинский тоже поднимает свой стакан и отпивает немного, беззастенчиво разглядывая своего визави. – Ты про любовь что-нибудь слышал? Так вот – не могу равнодушно смотреть, как человек, благодаря своей… э-э-э… неопытности, делает глупости.

Аспирант молчит, невесомо поглаживая кончиками пальцев гранёные бока стакана.

– Я ответил на твой вопрос? – Радзинскому кажется, что он загнал аспиранта в угол и теперь тот растерян и беззащитен – оттого и молчит. Поэтому спрашивает слегка насмешливо, – А теперь ты мне скажи – если не секрет – чем ты руководствовался, когда пообещал Эльгизу, что безотлагательно приедешь на встречу с его Учителем и пробудешь в его гостеприимном доме не менее двух недель? – Необыкновенно приятно наблюдать, как полыхают в полумраке щёки уязвлённого справедливым упрёком аспиранта.

– Он обратился прямо к моему сердцу. И получил то, что хотел, – сдержанно отвечает Николай, с достоинством опуская глаза.

Радзинский едва не давится чаем.

– Ещё раз?! И – прости – с какой частью твоего существа обычно беседую я?..

– Вы? – Аспирант окидывает Радзинского снисходительным взглядом. – Вы постоянно давите на сознание. Сюда. – Аверин приставляет указательный палец к своему лбу. – Причём так настойчиво, что я периодически отключаюсь и чудом успеваю в нужный момент очнуться. – Аверин вдруг наклоняется к Радзинскому близко-близко, и пристально, безотрывно смотрит ему в глаза. – Иначе Вы бы полностью меня растворили… – произносит он ровным, бесстрастным голосом.

Радзинскому кажется, что стены и потолок купе сдвигаются, он судорожно хватается за стол, понимая, что аспирант делает с ним сейчас что-то нехорошее, но почему-то не находит в себе сил отвести взгляд. Он чувствует почти осязаемое давление на свой мозг, отчего все мысли разом вышибает из его головы. Какое-то время Радзинский ещё сопротивляется, но с каждой секундой хватка его ослабевает – и вот уже сладкое забвение поглощает сознание. Нирвана…

Перестук колёс. Размеренные покачивания. В зеркале проплывают солнечные весенние пейзажи. Кажется, там мелькнуло и что-то зелёное. Неужели первая листва?

Аспирант сидит почему-то на верхней полке – ноги укрыты одеялом, на коленях книга, знакомая голубая рубашка при ярком свете солнца, как кусочек ясного неба…

Вчерашний разговор кажется сном. Содержание его – бредом. А Николай вдруг начинает говорить, не отрывая при этом сосредоточенного взгляда от страницы: