– Сию минуту, Ваше Величество, – Радзинский отвесил Николаю шутовской поклон. – Сейчас шнурки поглажу и немедленно выполню Ваше распоряжение. Мы на поезд опаздываем – ты в курсе? И мне кажется, твоя жена вполне справится с уборкой.

Аверин вдруг разулыбался, и быстро отвернулся. С неожиданным пылом он принялся обцеловывать ребёнка: и мокрые от слёз румяные щёчки, и блестящие глазки со слипшимися ресничками и маленькие пальчики, вцепившиеся в папину рубашку.

– Папа скоро вернётся, – приговаривал он. – Катюша будет умницей, будет слушаться бабушку и не станет больше плакать. Так ведь? – Он в последний раз чмокнул малышку в носик и посадил её в кроватку. – Пойдёмте уже, – сухим тоном бросил он Радзинскому и, не оборачиваясь, вышел. Тот только головой покачал, но смиренно поднял чемодан и последовал за невыносимым аспирантом.

Однако с полпути Радзинский, стукнув себя по лбу, вернулся. Склонившись над кроваткой, он вынул заботливо припрятанную там и прикрытую одеяльцем коробку, в которой оказалась роскошная фарфоровая кукла немецкого производства.

– Вот. Случайно узнал, что у тебя, Катюха, день рождения скоро намечается, – проворковал он ласково. – Поздравляю, желаю, дарю. Гляди – она глаза закрывать умеет, – Радзинский распаковал и протянул куклу заинтересованной подарком девочке. – Правда, на папу твоего похожа? – он с коротким смешком пригладил шелковистую светлую чёлку фарфоровой игрушки. – И вид такой же недовольный… – пробормотал Радзинский, задумчиво разглядывая плаксиво изогнутые губы куклы. Та, и правда, могла сойти за очень симпатичного мальчика, поскольку одета была в бархатные синие штанишки и такую же курточку с потрясающе красивым кружевным воротником.

– Папа, – послушно повторила Катюша, принимая игрушку, и вопросительно взглянула на дядю Кешу.

– Ага, – хмыкнул Радзинский. – Но это строго между нами. Пусть её зовут Николь. На французский манер. – Он нежно поцеловал ребёнка в макушку и распрямился во весь свой немалый рост – в его присутствии комната казалась раза в два меньше, столько места занимала его атлетическая фигура. – Иду-иду, – отозвался он на гневный возглас аспиранта, донесшийся из прихожей. Подхватив чемодан, он попятился к двери, продолжая давать Катюше последние наставления. – Можешь переодеть её в платье, мне будет приятно. И бантик повязать не забудь. – Он помахал рукой и скрылся, наконец, за дверью.

Катюша отстранила от себя, прижатую было к груди куклу, и потрогала пальчиком длинные реснички – глаза, действительно, открывались и закрывались, совсем как настоящие. – Ляля, – уверенно сказала девочка и, пыхтя, принялась стаскивать с неё одежду.

За окном мелькают деревья, деревья, деревья… Фонарные столбы, какие-то домики вдали, и снова – тёмные, шероховатые стволы, густые переплетения ветвей, бурелом…

Аспирант, зябко укутавшись в одеяло, уже, наверное, целую минуту размешивает сахар в стакане: динь, динь, динь – размеренно и мелодично. Наконец, он поднимает голову и нерешительно взглядывает на Радзинского, который, тяжело опираясь локтями о хлипкий столик, сидит со своим стаканом напротив – голова низко опущена, брови сурово сдвинуты, взгляд, направленный в никуда, неподвижен и мрачен.

– Вы обиделись, Викентий? – тихо спрашивает Николай. И тут же прибавляет с досадой, – А ведь это я должен обижаться…

– А, по-моему, ты и не стеснялся, – сразу встряхивается Радзинский. – Ты не только от души пообижался, но и дал мне, как следует, это почувствовать.

– Ну, Вы же… Вы вели себя бесцеремонно! – аспирант в сердцах швыряет ложку на стол.