– Коля, просыпайся – день на дворе, – насмешливо пропел Радзинский своим умопомрачительно чувственным баритоном. Но оценить красоту его глубокого бархатного голоса было некому – аспирант продолжал спать, как будто все его сенсорные системы были полностью отключены и в данный момент попросту не функционировали.

– Коля, пора вставать! – Радзинский осторожно потряс аспиранта за плечо и развернул немного к себе, чтобы заглянуть ему в лицо. – Николай, ты в порядке? – встревожился он, заметив его неестественную бледность и подозрительно посиневшие губы. Пощупав аверинский лоб, Радзинский в ужасе отдёрнул руку – таким холодным он оказался. – Коля, очнись! – Радзинский легонько похлопал гостя по щеке. В голове метались мысли одна другой страшнее: может, у аспиранта больное сердце и нужно было вызвать «скорую» несколько часов назад? Или аллергия на алкоголь? Он дышит, вообще?!! Попытавшись нащупать его пульс, Радзинский впал в ещё большую панику – пульса не было!!!

Неизвестно, каких бы дров он наломал, но в самый критический момент Радзинский увидел в изголовье постели фигуру пожилого благообразного священника: в чёрном подряснике и с крестом на груди. Почему-то это было не страшно. Радзинский давно заметил, что, так называемые, видения, воспринимаются только рациональной частью его существа, не вызывая абсолютно никаких эмоций, зато принося невероятную ясность рассудку. В такие моменты ему не нужны были никакие объяснения – он просто знал, что видит и как это следует оценивать.

Убедившись, что Радзинский его заметил и внимательно за ним следит, священник молча показал рукой на грудь Николая – мерцая и переливаясь, внутри его тела светился яркий голубой шар. Повинуясь внутреннему импульсу, Радзинский прикрыл этот шар ладонью, чувствуя под ней живое, горячее биение такой интенсивности, что хотелось заорать от восторга, как это бывает от ощущения полноты бытия, когда вынырнешь где-нибудь на солнечном морском берегу – здоровый, счастливый, беззаботный. Он ясно понял, что соприкоснулся сейчас с самой сердцевиной аверинского существа. Вне всяких сомнений, Николай жив-здоров, просто находится в данный момент очень далеко и надо позвать его обратно. Плавно отстраняя ладонь, Радзинский принялся настойчиво выманивать упрямого аспиранта из глубины – голубой свет вытягивался следом за его рукой яркой сияющей нитью – и в какой-то момент почувствовал отклик. Николай сразу распахнул невидящие глаза и сел. Лицо его было покрыто испариной, руки дрожали. Не лучше выглядел и Радзинский. Несколько секунд он прожигал отчаянным взглядом своего злополучного гостя, а потом согнулся в изнеможении – словно переломился – и ткнулся лбом в укрытые одеялом колени аспиранта, которые тот машинально подтянул к груди.

– Господи! Как же ты меня напугал! – глухо простонал он. – Так бы и придушил, честное слово!

– Мой дедушка был священником, – отрешённо уставившись в пространство, рассказывал Аверин, задумчиво поглощая последние дольки шоколада. Измождённый, как после долгой болезни, взъерошенный, в помятой голубой рубашке – он ссутулился над столом и грел о чашку свои хрупкие, холодные пальцы. – Я был маленький, но прекрасно его помню. Как он вёл меня по улице за руку, а все прохожие на нас оглядывались, как на инопланетян. Он не считал нужным скрываться и повсюду ходил в рясе и с наперсным крестом. Мне так нравилось его слушать! Сидеть у него на коленях, обнимать его… А с отцом моим у него были натянутые отношения. Но тот покорно терпел его визиты – не знаю, почему. Может, всё-таки – воспитание… Дедушка умер, когда я пошёл в школу. Помню – взрослые бродят по дому, суетятся, разговаривают, а в красном углу под иконами стоит дедушка и улыбается мне. И больше никто его не видит. Только я… – Аверин глотнул чаю и смял в кулаке серебристую фольгу шоколадной обёртки. – Викентий, прекратите… – вдруг страдальчески поморщился он, –