Впервые я написала что-то своими словами. Хотя называть эти слова моими было бы неправильно. Это были слова Фабьенны. По правде говоря, еще до этой поездки, когда Фабьенна диктовала мне свои истории, я иногда догадывалась, что она скажет дальше. Иногда перед сном я подражала голосу Фабьенны и рассказывала себе всякие выдумки. Это было лучше, чем молиться, что, как все еще надеялась мать, я стану делать.

– Сколько тебе лет? – спросил мужчина, прочитав мои слова.

– Тринадцать, – ответила я. – В июле исполнится четырнадцать.

Он кивнул и закурил еще одну сигарету. Я поняла, что ему понравилось прочитанное, потому что на этот раз он курил не от скуки, а чтобы не выдавать волнения.

– Почему ты решила написать эти рассказы? – спросил он.

– Не знаю, – ответила я.

Это было близко к правде.

– Почему ты решила, что эти рассказы следует напечатать в виде книги?

– Так считает месье Дево, – ответила я.

Ни он, ни Фабьенна не учили меня, что говорить, но мне не понадобилась помощь, когда пришло время притвориться озадаченной. Возможно, именно интуиция подсказала мне притвориться обоснованно и обезоруживающе озадаченной, словно мир – непостижимая тайна, которую я безропотно принимаю, как и то, что я тоже часть тайны, недоступной моему пониманию.

Некоторое время – две-три недели – жизнь шла своим чередом. Жан умирал, хотя и медленно. Джолин умерла, лишь день промучившись в родах. Иногда мне хотелось помолиться, чтобы бог поскорее прекратил страдания Жана, но мать все еще молилась о его выздоровлении. Я знала, что бог уже принял решение и, даже если я ничего не скажу, в конце концов он встанет на мою сторону. Поэтому я жалела мать.

Брата часто навещали мои сестры, Марселла и Розмари. Они были на два года и на год младше Жана, поэтому знали друг друга задолго до моего рождения. Он позволял им оставаться рядом и разговаривал с ними, когда находил на это силы. Иногда даже смешил их. В такие дни у моей матери, казалось, появлялась надежда, хотя ей самой никогда не удалось бы снова вселить в него жизнь.

Теперь я понимаю, что матери выпала участь быть изгнанной из мира Жана. В этом изгнании была одновременно и жестокость, и доброта: Жан спасал ее от унизительного поражения. И Марселла, и Розмари были замужем, у каждой был выводок детей, но ни одна из них не была матерью Жана. Мы многих прощаем за то, чего они не могут для нас сделать, но только не наших матерей; но мы защищаем наших матерей сильнее, чем защищаем других. Иногда я думаю: возможно, и к лучшему, что у меня не может быть детей. Всего того, что я не смогла бы для них сделать, я могу назвать больше, чем того, что смогла бы. И я предпочла бы идти по жизни без тщетных попыток моих детей защитить меня. Люди часто забывают, что материнство – это всегда риск; я не склонна к риску.

Жизель, старшая из моих сестер, в те годы часто по несколько дней оставалась прикованной к постели из-за какой-то хронической болезни, хотя никто не говорил мне, что это за болезнь. Она не умирала, или, возможно, ей требовалось больше времени, чтобы умереть, чем Жану. До того как ухудшение состояния превратило его в полного инвалида, мать навещала Жизель, но в последнее время перестала. Я задавалась вопросом, будет ли она молиться и за Жана, и за Жизель. Не решит ли она, что в том, чтобы просить бога пощадить обоих ее детей, слишком много алчности? Готова ли она променять одного на другого? Будь я справедливым богом, забрала бы Жана; у Жизель пятеро детей, и все они в ней нуждаются.

Дни становились длиннее. Двое старших братьев Фабьенны стали по вечерам ходить в бар вместе с отцом. Ее братья, которые раньше относились ко мне так же, как к Фабьенне, стали проявлять ко мне некоторое уважение и иногда, казалось, пытались поговорить со мной, отпуская плоские шутки или какие-нибудь банальности, как сделали бы настоящие взрослые, но у Фабьенны хорошо получалось пресекать их попытки обратить на меня внимание. Мальчиками они были хорошими, но люди вообще бывают как хорошими, так и плохими, и так или иначе к нам с Фабьенной они не имели никакого отношения.