Машина в это время мчалась в сторону окраины. За окнами – унылый пейзаж спящих ларьков и вечно строящихся многоэтажек. Всё, что попадало в поле зрения, казалось серым – от асфальта до неба, от лиц прохожих до рекламных щитов, предлагавших «всё для праздника» в пятнадцати оттенках одиночества. Панельный дом, к которому они подъехали, светился как замок усталости. Над подъездом висела вывеска «Молоко 24», неоновая, как напоминание о том, что даже в ночи бывают бессмысленные надежды.

Паша галантно расплатился, сказав таксисту: «Спасибо, батя. Желаю вам весёлой жизни». Валентина вылезала из машины медленно, будто шаг в сторону подъезда приравнивался к прыжку с парашютом без парашюта. Колени дрожали, каблуки вцеплялись в землю, как будто хотели убежать отдельно.

Кляпа на прощание буркнула:

– По шкале тревожности ты сейчас между «впервые в женской бане» и «на сексе с преподавателем по физре». Молодец. Продолжай в том же духе, и ты станешь моей лучшей инвестицией. Или, на худой конец, красивой катастрофой.

Валентина вдохнула, как перед казнью. И пошла – неуверенно, неуклюже, но всё—таки пошла. В голову стучали три слова: «я не готова». Сердце вторило: «плевать». А Кляпа нежно добавляла четвёртое: «поздно».

Дверь открылась с хрустом, как будто противилась впустить свидетелей, и Валентина сделала шаг в пространство, которое, скорее всего, не считало себя жилым. Запах ударил сразу – смесь носков, хвойного освежителя, дешёвого геля для душа и чего—то, подозрительно напоминающего шаурму, забытую в сумке два дня назад. Впрочем, шаурма могла быть метафизической – ощущение тоски с примесью лука и майонеза витало здесь на уровне климата.

Открылась не квартира – открылся архив холостяцкой эволюции, застывший на стадии «человек умелый, но неубранный». У входа торжественно висела штанга, как флаг независимости. На ней сушились футболки с логотипами спортклубов, пара трусов с героическим принтом и носок, который висел один и смотрел на Валентину как бы укоризненно, как бы по—братски, как бы вызывающе. Из кухни тянуло не просто запахом еды – это был запах капитуляции: борщ, давно сдавшийся времени, чайный пакетик, разбухший до уровня философского символа, и кастрюля, в которой, по всей вероятности, обитала последняя надежда на макароны.

На полу – тапок. Один. Второй либо сбежал, либо был съеден. Валентина стояла, как археолог, вступивший на территорию, которую не трогали цивилизация и влажная уборка. Глаза скользнули по стенам: постеры с бойцами ММА и нарисованными девушками, чьи юбки выглядели так, как будто художник сильно торопился – или наоборот, слишком увлёкся. Телевизор, покрытый пылью эпохи, гордо демонстрировал надпись «Здесь был Саня», выведенную пальцем, которому явно было скучно. Паутина в углу люстры тихо колыхалась от сквозняка, словно махала рукой: «Беги, пока не поздно».

Валентина напряглась, как будто кто—то сунул ей в руки диплом санитарного врача. Внутри, на инстинктивном уровне, щёлкнул рефлекс – прибрать. Поднять, оттереть, навести порядок, вызвать СЭС. Но тут же включилась блокировка: это не её территория. Она здесь по миссии, а не как доброволец—дезинфектор. И в этот момент в голове тихо, но с презрением, фыркнула Кляпа:

– Если планета Кляпы не погибнет от демографического кризиса, то точно от аллергии на твой домостроевский зуд. Тряпку из глаз выкинь. Глаз оставь.

Паша между тем, довольный собой и реальностью, вошёл внутрь с тем же настроем, с каким кот возвращается в коробку – уверенный, что здесь всё под контролем. Подхватил с кресла кипу одежды, не глядя, сгрёб в кучу и засунул под кровать, как будто под кроватью у него живёт специальный монстр—прачка. Затем хлопнул подушкой по дивану, отчего с неё взлетела пыль, перелившаяся в луче света как торжественный салют по случаю деградации быта.