– До какого?

– До того, как один из нас начал делать снимки не только природы.

Он сделал паузу.

– Один из участников фотографировал людей. Не просто в парке. В квартирах. Через окна. Иногда – в постели. Она нашла негативы случайно. В старой папке. Думала – художественный проект. А потом узнала одно лицо. Девочку.

Моя кожа покрылась мурашками.

– Полиция?

– Тогда? Вы серьёзно? Мы бы все попали под замес. Особенно он. Он был "при связях". Золотой сын – так его называли.

– Он – это кто? В списке было четверо: вы, Людмила, Борисова и Козлов.

Юрий сжал губы.

– Скажем так… одного из нас уже нет в живых. А второго лучше не будить.

– А вы?

– А я – старый дурак, который хотел просто фотографировать цветы и пить портвейн. Но теперь вы пришли. С письмом. Значит, Людмила знала, что ей осталось мало. И она выбрала вас. Почему?

Я молчала. Он наклонился ближе:

– У неё была записная книжка?

– Да.

– Там упомянуто "12Б"?

Я кивнула. Он откинулся на спинку стула.

– Тогда всё серьёзно. Это хранилище. Старое. Ящик в доме на окраине, где мы когда-то снимали помещение под клуб. 12Б – это не квартира. Это подвальное помещение под лестницей, с табличкой "служебное". Там мы хранили аппаратуру. И… другое.

– Что "другое"?

– Если я скажу, вы туда не пойдёте. А вы ведь пойдёте. (Пауза.)

– Возьмите фонарик. И не ходите одна.

Он встал.

– Не ищите справедливости. Там, где её когда-то не было – её уже и не будет. Есть только остатки.

Перед выходом он вдруг сказал:

– Если увидите Елену Борисову – не верьте ни слову. Ни одному.

Я шла домой, ощущая, как мир слегка сместился. Не резко. Просто как будто кто-то повернул ручку радиоприёмника – и стала звучать другая частота. Фонарик у меня был. Любопытство – тоже. И завтра я шла в дом на окраине. 12Б.

Дом под номером 27А стоял на окраине – кирпичный, облупленный, с ржавой табличкой «Образцовый дом 1992 года», перекошенной так, будто ей тоже было стыдно за происходящее.

Под лестницей, за облупленной деревянной дверцей, я увидела табличку:

«Служебное помещение. Посторонним вход воспрещён»

Никакой охраны. Никаких камер. Только паутина и дверной замок. Я достала ключ. Подошёл с первого раза.

Запах внутри был… знакомый. Сырость, пыль, старая тряпка. Как у бабушки на даче, где ты боишься тронуть ведро, потому что в нём может жить кто-то с глазами.

Фонарик прорезал темноту. Помещение было небольшим: металлический шкаф, стеллаж с коробками, старый табурет и чёрный мешок в углу.

Воздух – тяжёлый, как в запертой кладовке с чужими тайнами.

Я подошла к металлическому шкафу. Замок был сорван. Внутри – пыльные папки. Бумаги. Конверты.

На одной папке – синим фломастером: "ПРОСМОТРЕНЫ. НЕ ПЕРЕДАВАТЬ. ЛР."

ЛР. Людмила Рудакова. Папка оказалась наполнена распечатанными фотографиями. Чёрно-белыми. Грубые кадры, снятые, судя по всему, через окно. Люди – спящие, раздетые, кто-то просто сидит в кресле, курит. Но лицо одного мужчины – я уже видела на фото. Тот, чьё лицо Людмила перечеркнула ручкой. Тот самый Юрий Ершов.

Только он был на фото по ту сторону объектива. Он снимал. Не был жертвой – был автором.

Я села прямо на пол. Сердце колотилось, как будто пыталось выбежать раньше меня.

Юрий солгал. Он сказал, что снимал кто-то другой. Он выставил себя невинным.

Я разложила фотографии – все в разнобой, без подписей. И вдруг заметила одну: Людмила, молодая, улыбается, но рука у неё сжата в кулак. На фоне – окно. За окном – тот же силуэт, что на двух других снимках. У неё за спиной стоял фотограф.

Меня вырвало не от вида, а от того, как давно это происходило, и никто ничего не сделал. Внутри шкафа был ещё один предмет – коробка из-под обуви. В ней – диктофон. Плёночный, с припиской: