Гостей было немного. Коллектив клиники Бене Финкеля составлял почти треть всех гостей. Муж Нины Александровны, Тополев Борис Павлович, пришел всего с одним другом, художником, как и он сам. Еще несколько человек составляла родня. Саша и его невеста пригласили несколько однокурсников. Тем не менее, было очень весело. Гости были предоставлены сами себе. Борис Тополев, талантливый художник и добрейший человек, был искренне счастлив счастьем сына. Но каждый раз как он отвлекался разговором со своим приятелем, он неизменно забывал и о свадьбе и о сыне, даже о пространстве и времени, переносясь душой и телом в тот мир большого искусства, который горел синим пламенем в сердцах обоих художников. Он выучил рисовать и сына, но Саша наотрез отказался выбирать профессию художника. Он страдал всю жизнь из-за разъездов отца, искавшего красивые пейзажи для своей живописи, и ни за что не уступил его уговорам, даже самым лестным уверениям, что он хоронит большой талант. А в этом Борис Павлович был совершенно убежден. Саша настоял на том, чтобы поступить на философский факультет университета, чем одинаково расстроил обоих своих родителей.

– Более никудышней профессии выбрать было невозможно, – в отчаянии заявила тогда Нина Александровна.

– Ну почему, мы должны уважать его выбор, – мягко возразил Тополев, хотя в душе хоронил талант своего сына

– Он такой же бестолковый, как и ты! – в сердцах крикнула ему Нина. – Мне даже некому поплакаться на его бестолковость. Вот увидишь, чем это все опять закончится!

И вот, на третьем курсе Саша надумал жениться. Пока все шло не так уж плохо. Если бы не… если бы не это странное поведение Саши в последние годы, когда он стал таким замкнутым и раздражительным. Нина Александровна встряхнула головой, и ушла развлекаться к гостям, пообещав себе хотя бы один вечер не думать о плохом, и выкинуть в этот прекрасный праздничный день все тревожные мысли о Саше из головы. Она бодрой походкой направилась к тесному кружку, образовавшемуся вокруг коляски Бенедикта Яковлевича. Она предвкушала радость общения с любимыми коллегами, с удовольствием вслушиваясь в раскаты веселого смеха. Только они могли спасти ее от тревоги, разъедавшей ее сердце. И точно, стоило ей поравняться с коллективом, как мысли ее приняли совершенно иное направление. Бене о чем то смеялся с Мишей Михельсоном; Вася, как всегда все бросил только завидев Нину Александровну издали.

– Моя ведьма! Я вас везде искал!

– Ах, Веня, опять вы со своими глупостями, – улыбнулась Нина, которая давно чувствовала себя самой одинокой женщиной на свете. Она знала, что коллеги в шутку сравнивают ее с «Попрыгуньей» Чехова, а ее Тополева с доктором Дымовым. Действительно, было какое то сходство в его смиренной простоте с персонажем Чехова, равно как и в импульсивном характере Нины проглядывало что-то от попрыгуньи. Однако, во всем остальном все конечно было совсем не так. Одинокой себя чувствовала именно Нина, потому что муж был всегда в разъездах, и настолько увлечен своим искусством, в котором был успешен, что казалось забывал даже имя жены. Он был вежлив и никогда не приезжал без подарка. Нина могла поручиться, что у него не было любовницы, у такого «бестолкового» человека не могло быть никаких земных интересов. Но он не замечал ее существования, и это стало ее тайной болью, о которой она никому не говорила. Как часто ее поздравляли друзья с новой выставкой мужа! Какой успех! Столько распроданных картин! Такие отзывы в прессе! Такой добрый и такой успешный муж! Она улыбалась, а в сердце у нее ширилась зыбкая пропасть, которая затягивала постепенно ее всю. Вот тогда она стала писать свои шутливые, полные сарказма стихи. Про коварную любовь, про ведьм и рыцарей из куртуазных романов, про искусителя демона, и коллеги стали считать ее взбалмошной бездельницей в погоне за вульгарной романтикой. Нина смеялась, но про свою боль молчала. Она нашла, где спрятаться от этой зыбкой пропасти: в курчавой головке обожаемого сына, в его прекрасных полных наивной голубой влаги глазах, всегда отвечавших ей взаимностью. Его смех и теплые ручки, обвивавшие шею красавицы мамы, долгое время спасали ее от этой пропасти. Пока однажды она не поняла, что ее Саша также безудержно отдаляется от нее, как когда то отдалился Тополев. Вот тогда, пропасть стала затягивать ее со страшной силой, и она уже не знала, что ей противопоставить. Ее стихи становились все вычурнее, и все вульгарнее. Коллеги посмеивались, Вася стал клясться ей в любви, уверенный, что она тоже ищет романа, и только, казалось, глаза Бене Финкеля, подобно рентгену, видели ту крутую линию обрыва, над которой в отчаянии билась ее душа. Он никогда не смеялся над ее стихами, хотя она подавала их так, словно и ждала только смеха, и благодарила за него. Либо отмалчивался, либо хвалил как тонкую поэзию. И она была ему глубоко благодарна за его такт и понимание, в душе побаиваясь этого пронзительного взгляда, от которого нельзя было спрятаться в самом укромном уголке сердца.