Катя закрыла глаза. Впервые за много лет ее никто не будил завтра. Никто не выбирал одежду. Никто не звонил каждые два часа. Страшно? Безумно. Но в этой страшной свободе был глоток воздуха. Первый за двадцать лет. Она вдохнула глубоко, втягивая запах пыли, пота и свободы. И уснула под мерный стук колес, уносящих ее прочь.

Дверь захлопнулась. Окончательно. Гулко, как выстрел. Звук колесиков чемодана, тающий в лифтовой шахте, сменился гнетущей, звенящей тишиной. Анна осталась сидеть на полу прихожей, в луже от своего мокрого пальто. Холодная вода пропитала колготки, но она не чувствовала холода. Она чувствовала только пустоту. Огромную, черную, бездонную дыру, разверзшуюся прямо посреди ее аккуратного, вылизанного мира.

«Катяааа…» – ее собственный вопль, такой дикий и отчаянный, все еще висел в воздухе, смешиваясь с запахом влажной шерсти и ее дорогих духов, которые теперь казались ядовито-сладкими. Она ждала ответа. Стука в дверь. Плача. Хоть чего-то. Но ответила только тишина. Глубокая, насмешливая, всепоглощающая.

Она попыталась встать. Ноги не слушались, подкашивались. Ухватилась за ручку двери, оставив мокрый отпечаток. Дошла до гостиной, шатаясь, как пьяная. Ее взгляд упал на диван. Там, на спинке, все еще лежала Катина шапка – та самая, «новая, дорогая», из-за которой был скандал позавчера. Анна схватила ее, прижала к лицу, вдыхая слабый запах дочерних волос. «Катюша… зачем?» – прошептала она в вязаную ткань. Но шапка была немой и холодной.

Она бросила ее на пол и рванула в Катину комнату. Дверь распахнута. Пустота здесь была еще страшнее. Следы спешки: выдвинутый ящик комода, пустая вешалка, где висело любимое Катино худи, которое Анна всегда ругала за «неопрятность». Постель не застелена. На столе – кружка с недопитым чаем. Казалось, Катя вот-вот вернется… Но Анна знала – не вернется.

«Не справится!» – вырвалось у нее вслух, резко, как плевок. Голос звучал чужим, полным нелепой уверенности, которая уже трещала по швам. «Она же ребенок! Она простудится, заблудится, ее обманут! Она не умеет ничего! Я же все за нее делала!» Анна металась по комнате, хватая вещи, оставшиеся: мягкую игрушку-щенка (подарок на 10 лет), тюбик почти законченной помады, старую тетрадь с детскими стихами. Она прижимала их к груди, как святыни, но они не давали тепла. Только напоминали: ее девочки больше нет.

Телефон! Мысль ударила, как ток. Она вытащила свой мобильник, руки тряслись так, что она еле попала пальцем на любимый номер. Катя. Набор… Длинные гудки… Потом – короткие, отрывистые гудки занятости. Она набрала снова. И снова. И еще раз. Все тот же результат. Заблокирована. Слово прожгло мозг. Заблокирована. Как дверь. Как ее сердце.

Паника, холодная и липкая, поднялась из живота к горлу. Анна начала набирать номера наугад. Подруга Кати, Маша? («Анна Игоревна? Катя? Нет, я ее не видела… Что случилось?» – растерянный голос). Классный руководитель из школы? («Катя? Она же в университете… Вам к психологу обратиться?» – озабоченно). Даже бывший муж, отец Кати, живший за тысячу километров («Аня? Остынь. Дай ей пожить. Она взрослая» – раздраженно-спокойно). Каждый разговор был ударом. Никто не знал. Никто не понимал ее ужаса. Никто не видел, как рушится мир!

Она швырнула телефон на Катину кровать. Он отскочил и упал на пол. Анна не стала поднимать. Она опустилась на опустевшее Катино место за столом. Уткнулась лбом в холодный пластик. Перед глазами поплыли картинки – не будущее, а прошлое.

Детство. Не ее. Катино. Маленькая Катя, лет пяти, в том самом розовом платье с бантом. Она кружится перед зеркалом, смеется, но глаза… глаза испуганные, ищущие одобрения. «Красиво, мама?» А она, Анна, стоит рядом, поправляет бант, говорит: «Конечно, солнышко! Мама лучше знает, что тебе к лицу!» И Катя замирает, улыбка становится натянутой. «Мама лучше знает…»