– Поехали! – сказал Орел.

В такси мы разговаривали об иконах. На темном шоссе ветер свистел в ушах.

Войдя в комнату, где лежала бабушка, Орел с профессиональным спокойствием принялся за дело. Ежик на его голове просвечивал до темени. Я прислонился в дверях.

– Вы знаете, – говорила мама, – она пишет нам записки. Вот и вот, смотрите. А вот даже шутливая: «Погрузите меня в орбиту сна и покоя».

– Пройдемте в другую комнату, – сказал Орел. – Не хочу вас обманывать, положение тяжелое. В любую минуту может случиться худшее. Но я впервые такое вижу – за двадцать семь лет практики! – чтобы человек в таком состоянии писал записки… Будем надеяться!

– Она работала до последнего дня. Она все время много работала…

– А чем она занимается?

– Она – ученый. Статистик, экономист, социолог…

– Будем надеяться, – повторил Орел.

Я светил ему фонариком, когда он шел к машине.

– Простите, – сказал ему на прощанье, – что я был так настойчив. Спасибо вам!

– Обязательно звоните, – ответил он.

На веранде мама разворачивала мои покупки.

– О, и судно привез! И поилку! – удивлялась она. – Молодец, сынок!

– Садись, поешь, – сказала Молчушка. – Угонялся?

Вот что мне было нужно: неожиданный натиск беды, сорвавший меня с места и собравший воедино, бессонная ночь в тревоге, весь день на ногах, забвение себя, готовность к любым жертвам ради любимого человека, груз ответственности, несколько добрых слов, брошенных мне на ходу, – и вот я снова стал таким, каким всегда хотел себя видеть. В соседней комнате бабушка из последних сил борется со смертью, мы все в напряжении, одеревенелые, готовые ко всему, – а мне, странно сказать, почти весело. И несутся в мозгу симоняновские «кони-звери», неотвязно звучит протяжное «э-э-эх!..» – приглушенное, томительное, степное, дикое, как свист ветра в ушах во время бешеной скачки.

Бабушка умерла через день, рано утром 20 августа.

Накануне ей стало хуже. Последние записки были бредовыми: она просила маму выдать всем нам чаю с вареньем, слово «всем» подчеркнуто. Дыхание стало учащенным, она уже не приходила в сознание. Мама послала меня за врачом в перхушковскую больницу.

Дежурила Марья Андреевна, уже приходившая к нам по вызову, молодая, деловитая.

– Ведь она все равно умрет, ваша бабушка, чего вы бегаете…

– Мы все умрем рано или поздно, – ответил я. – Но существуют же зачем-то врачи.

Она посмотрела на меня:

– Хорошо, подождите.

Ждать пришлось три часа. Посетителей, нуждавшихся в срочной помощи, было много, она принимала их вместе с фельдшером. Пришел, посвистывая, молодой парень, страшно избитый, ждал перевязки. Принесли на руках мальчика, покусанного собакой, он стонал и вскрикивал, когда ему делали укол. «Ничего, – утешал его парень, – люди бывают злее собак». Пришел мужичок, отрубивший себе палец топором. Другой привел жену, бледную, повисавшую на его плече… Наконец Марья Андреевна освободилась, и мы поехали.

– Это воспаление легких, – определила она, осмотрев бабушку, и прописала новый курс лечения. Уходя, попросила меня выйти с нею во двор.

– Не передавайте, пожалуйста, вашей маме того, что я сказала давеча. Она живет надеждой, не передавайте. А мы сделаем все, что в наших силах.

Я дежурил около бабушки до двенадцати. Она дышала, как птичка, – неглубоко и часто; в горле у нее клокотало. Я поставил ей горчичники и поминутно менял мокрую тряпку на лбу, которая сразу же становилась сухой и горячей. Потом меня сменила мама. В половине четвертого она меня разбудила:

– Вставай скорей, сынок, с бабушкой плохо! Мне страшно, вставай! Боже мой, что же делать? Беги куда-нибудь!