– О нет! К такому меня не тянет. Наверное, страх перед тем, что невозможно стереть.

Смущенная его недовольной гримасой, которая к тому же становится все явственней, в то время как его проницательный взгляд ни на секунду не отпускает меня, я лепечу, перепугавшись, что мои щеки наверняка сейчас покраснеют как помидоры:

– То же самое. Я… это красиво на ком-то другом, но для меня… нет… Жизнь длинная, вкусы меняются… а главное – со временем кожа становится дряблой, тату расплывается и светлеет!

Он смеется простодушно, я люблю, когда так смеются. Я теряюсь в его глазах и замечаю, что их цвет немного меняется в зависимости от освещения. Голубые волны, а в самой глубине – изумрудная зелень. Я останавливаю взгляд на его чувственных и четко очерченных губах и – слева от подбородка – едва заметном шрамике в форме капельки воды.

Он из тех, кто не может надоесть.

Я обнаруживаю, что Гийом интересовался Азией. Точнее – Японией.

Счастливое совпадение. Он складывает оригами и сочиняет хокку, эти предельно краткие стихотворения из трех строк и семнадцати слогов, предназначенные выразить квинтэссенцию природы. И еще суши: он от них без ума! Ну уж если два фаната сошлись…

– А знаешь, Гийом, – (обожаю произносить его имя!), – что искусство оригами родом не из Японии?

– Правда?

– Оно появилось в эпоху династии Хань… да, именно Хань. А в Страну восходящего солнца его принесли буддийские монахи, приспособившие его к религиозным ритуалам. А позднее оригами стали использовать для выражения симпатии. Это если вырезать цветы. Но иероглифы-то, впрочем, китайские. Они означают «складывать бумагу». Это популярное искусство очень древнее.

– И чертовски рафинированное! Я сделаю тебе цветок лотоса.

– А я лягушечку!

Мы смеемся. Эти бумажные обещания незаметно приближают нас к будущему. Нашему общему.

– А хокку откуда родом?

– Каноническая форма возникла в Японии, но очень вероятно, что начиналось все еще в Поднебесной. Басё, знаменитый японский поэт, упоминает «хокку» – это на мандаринском языке означает «воздушная легкость».

– Вон что, а ведь я об этом даже не слышал! Ты мне не прочтешь какое-нибудь? Конечно, если ты не против!

Я быстро напрягаю память и выдаю:

– Хм. И нежно и сильно… вот это и прекрасно. Именно на таком контрасте. И мимолетный образ, впечатывающийся в сознание… Должно быть, при дословном переводе на французский тут чудовищные потери, а? Мы здесь, на Западе, придаем больше значения количеству ударных слогов в стихе, нежели силлаб. Знаешь, Мэл, когда я развлекаю сам себя, сочиняя все это, – ликование оттого, что удается выразить эмоцию, притом что ты строго ограничен в использовании звонких слогов… Признаюсь: когда в стих вкрадывается рифма, я прихожу в совершеннейший экстаз.

– И часто ты их сочиняешь?

– Э… да… находит на меня временами. Пишу в залах ожидания, в метро или автобусе…

Подчеркнув последние слова, он посылает мне взгляд, на который я отвечаю заговорщицким кивком. И тут он добавляет:

– У меня всегда с собой ручка и записная книжка. Мысли я тут же записываю, чтобы не позволить им вылететь из головы. А когда хокку у меня сложилось, я переписываю его в тетрадь, которую храню дома.

И, рассмеявшись, уточняет:

– Спешу тебя успокоить: кроме драконов и поэзии, я не коллекционирую больше ничего!

Мне нравится эта беседа. Он мне нравится.

– В этом стихотворении Басё, которое я тебе прочитала, скрытая ссылка на Чжуан-цзы – даосского мудреца и философа, – который, пробудившись ото сна, спрашивал самого себя: ему ли только что приснилось, что он бабочка, или, наоборот, бабочке все еще снится, что она – Чжуан-цзы. От этого голова идет кругом, от таких разных представлений о реальности. Это порождает в нас сомнения. Никогда нельзя сказать с уверенностью, что ты сейчас не спишь.