– Чудная мысль, милый, – отвечает она еще хриплым спросонья голоском, выбираясь из-под теплого одеяла с цветами розы и фуксии. – Дай мне только пару секундочек…

Я, всегда просыпающийся первым, восхищенно смотрю на нее, ставя поднос на матрас. Она разглаживает смятую простынь, моргает, и ее прелестное овальное лицо с порозовевшими щечками расплывается в широкой улыбке при виде миски горячего молока и намазанной маслом тартинки, сверху присыпанной какао-порошком.

– Ты – любовь по имени Гийом! – наконец выговаривает она, сперва подавив зевоту.

Она неохотно поднимается, подкладывает подушку, хватает напиток и делает глоток. Потом, уже совсем проснувшись, снова благодарит меня и посылает воздушный поцелуй.

Смотреть на нее. О, эта ее манера вытирать рот ладошкой.

Для нее это как для Пруста мадленки, призналась она мне. Лакомые вкусы детства. Вплоть до того, что ее обожаемая бабушка размазывала ей плитку шоколада прямо по ломтю хлеба, – я знаю и это. Я воображаю Мелисанду с двумя косичками, вот она облизывает указательный палец, чтобы им подцепить упавшие на клеенку шоколадные стружки. Конечно, бабуля не ругала ее за это. Как и всякая уважающая себя добрая родственница, она ее баловала, потчевала, ласкала… короче, любила. И давала погрызть последний кусочек сахара, избежавший железных кухонных щипцов.

Мне так нравится смотреть, как она с таким превосходным аппетитом ест, – мне, довольному простым кофе, позволяющему себе разве что бросить в него полкусочка сахарку.

Полкусочка сахарку…

Я пробираюсь сквозь ворох наших спутанных одежд, сброшенных как попало и валиком слежавшихся у изножья кровати прямо на паркет, и предельно аккуратно присаживаюсь рядом.

Размешиваю свой эспрессо, позволив мыслям блуждать где им вздумается, и опрокидываю в себя одним глотком. Запускаю пальцы в непокорные волосы, стараясь придать им хоть видимость прически. Наблюдаю за Мэл, вижу ее сладкие губы, которые не устаю целовать, – сейчас по ним видно, что происходящее ее забавляет, но случается им выражать и печаль, а то и гнев.

Сперва это удивляло меня. По этой причине я не принимал всерьез состояния ее души, ошибочно полагая, что она шутит, а ей в это время приходилось сдерживать поток слез, не спрашивающих разрешения – когда пролиться. С тех пор я лучше научился угадывать, что у нее на уме, и если мне нужно расшифровать ее настроение, мне нужен лишь один нырок меж ее бровей, и – оп-па! – мы всегда вновь обретаем друг друга и вместе плывем по одной долгой волне.

Ангел. Мой ангел.

Уже почти одиннадцать часов. Когда мы высовываем носы на улицу, птицы поют вовсю. Ни облачка на чистейшем небе, голубом и прозрачном, глубоком и ослепительном. Сад сейчас залит легким солнечным светом. На зелени наливаются почки. Слышен металлический звук шаров: это старики играют в петанк – они более ранние пташки, чем мы.

На Мелисанде плиссированная расклешенная юбка из плотного хлопчатобумажного белого пике. Она так радовалась, найдя ее в шкафу. Ладно сидящая маечка, розово-бежевая, подчеркивает волнующие изгибы тела. Ее голые ноги – предчувствие лета. Она просто сияет. Белокурые волосы, собранные сзади в хвост, придают лицу что-то детское, и я таю от этого. Сам же чувствую, какой легкой стала моя походка в бермудах с большими карманами и парусиновой рубашке цвета моря. Подарок на День святого Валентина.

Возле церкви, почти у самой паперти, весь тротуар усеян старым хламом всех сортов: платья на вешалках, кухонная посуда и ворох серебряных изделий на кружевных скатертях былых времен, непарные стаканчики и куча-мала изящных безделушек. Несколько пожелтевших книг, виниловые пластинки, открытки в технике сепии, а еще и шкатулки, обитые тканью из Жуи. В сторонке – плетенные из ивовых прутьев корзинки, в такие собирают виноград; давно облезлые игрушки, старые афиши, украшения и другие модные причиндалы, растерявшие свой блеск… Вереница лавочек-однодневок.