было незачем, училища, институты, университеты считались глупой тратой времени. Это я помню очень точно. И пусть учились почти все, но уже знали: хочешь зарабатывать и жить достойно – иди в полулегальную торговлю. Мои одноклассники по блату устраивались в магазины мясниками и продавцами, и именно эти люди диктовали обществу правила жизни. Они в день зарабатывали столько, сколько другие люди всех остальных специальностей за месяц. Именно они могли «достать» в обмен на кусок говядины что угодно у других таких же продавцов, а не какой-то он, сутками корпевший над учебниками по высшей математике, и уж тем более не я, сидевший с палитрой перед мольбертом. Моя профессия теперь окончательно всем окружающим виделась блажью, недальновидностью и неприспособленностью к жизни! Не искуситься, не поддаться слабости быстрых и таких нужных в мои двадцать с небольшим денег было непередаваемо сложно. Тем более парню, надломленному армией. И я на несколько месяцев даже ввязался в фарцу – возил из Польши шмотки, иногда спекулировал на торговле книгами. Но делал это не в самой надежной команде, поэтому очень быстро «завязал». И благо все равно восстановился на второй курс Ульяновского училища культуры. Да, пусть со своего пути слегка свернул, вопрос «учиться или не учиться?» передо мной даже в те тугие времена никогда не возникал. Я знал, что все отклонения от главного курса – временные. А это главное для меня в жизни – рисовать. Однако на первых же занятиях в Ульяновске я подтвердил и раньше уже закравшиеся опасения: что ушел далеко вперед в своих знаниях и учиться мне здесь нечему. Ведь даже во время службы я не переставал заниматься. Чтобы не утрачивать навык, ночами из журналов делал карандашные и живописные копии разных пейзажей и даже копии знаменитых полотен. Конечно, после «европейского» Таллина Ульяновск с его небольшими возможностями в области искусства, хотя я очень люблю свой родной город, был для меня уже тесным. Помимо этого, в родном городе меня тяготило и другое – перед самым дембелем из жизни ушла мама. Я очень переживал, потому что вдруг как-то резко осознал, что ничего о ней не знаю. Это уже намного позднее я подал запрос в архив, стал искать концы ее настоящей биографии, изучать корни. Позднее, в свои сорок лет, задумался о том, как увековечить память о матери, и в начале 2000-х помог построить в Ульяновске храм Святой Анны в ее честь. Еще через несколько лет – часовню на деревенском кладбище, где мама захоронена. Храм сегодня – мое самое любимое место в родном городе. Но тогда, в конце 70-х, единственное, что я мог сделать, чтобы хоть как-то себя утешить, – это поехать на ее родину, в Литву.

Вначале я попал в родной город матери – Паневежис. Здесь я работал декоратором в театре, художником по тканям на льняном комбинате и оформителем в кинотеатре. О встречах, которые меня ожидали в паневежском театре, подробнее я расскажу чуть ниже. А затем перебрался в Вильнюс – мою, как я говорю, вторую прибалтийскую столицу. К слову, именно в Вильнюсе в 24 года я впервые приобрел свою собственную квартиру. Когда после общаг, коммуналок и прочих бараков обретаешь свое собственное жилье, тебе кажется, что самое главное в своей жизни ты уже сделал. Молодость – что тут скажешь! В столице Литовской ССР я поступил в Академию искусств. Вот здесь-то были высококлассные мастера европейского уровня! Литовский культурный бомонд всегда был вхож в мировую элиту, потому что Литва никогда не была культурной пустыней. Поэтому и профессора отличались новыми, более гибкими взглядами на искусство. И они не отрицали право учеников на профессиональный поиск. Я просто кайфовал от занятий! Со своей, уже тогда вырисовывавшейся романтическо-мистической манерой письма, я вписался в ритм жизни города. Мои работы отбирали на серьезные международные выставки, в том числе и в Париже. Стоит ли для читателя этой книги уточнять, что у Парижа еще в конце XIX века сложился имидж столицы мировых искусств? Поэтому для меня быть выставленным в популярнейших галереях мировой культурной Мекки стало первым серьезным признанием.