– Уперся, как свинья рылом, в Писание и думает: святитель…

– Я ему же, сукину сыну, пользы желаю! Из него человек будет, коль старших будет слухать. Рос он без отца… вклюнулся в табак… в скверные дела…

Копылов изумленно и горестно покачал головой и, притворяясь серьезным, спросил:

– В какие же, Савелий Фоломевич? Либо к бабенкам к твоим когда зашел?

Губан остановился и сердито сказал:

– Это тебя не касательно. Про его дела я знаю. А мои бабы содержат себя правильно… про это нечего…

«Пронюхал, черт старый», – подумал Терпуг и несмело, вполголоса, возразил:

– Насчет этих делов тоже иные старички есть… Обряди ему, как следует, бабу – вся божественность, яко дым от лица огня, убежит…

– Ну, будет вам перепираться! Не ломайте беседу! Ты, Фоломевич, не гляди на него, подноси, пожалуйста… У меня ведь вот… еще одна!..

Копылов извлек из кармана и с веселым хвастовством взболтнул бутылку.

– Чего ты с ним! – примиряющим голосом прибавил он. – Он – молодой…

– Щенок, – сурово сказал Губан, паливая водку, – а тоже в социалы лезет… Вот кого не люблю на белом свете – социален этих… приверженцев!..

Фокин, недавно вернувшийся со службы, сказал:

– У нас Бурханов был, войсковой старшина. Тоже, как и ты, дедушка, не любил он их, социал-демократов! Соберет, бывало, нас: «Вы, – говорит, – братцы, смотрите не слушайтесь этой жмудии!» В энто время, вобче, начальство не храпело, а так себе… ласково, можно сказать, разговаривало… не как раньше. «Опасайтесь их, – говорит, – крошите их шашками, так их разэтак! Ничего не будет! Головой заверю…» А сам – ну такая труса был! Без двух провожатых, бывало, на улицу не выйдет…

– Как же вас, подлецов, не опасаться! – насмешливо вставил Копылов.

– Деньжонками он там хорошо было поджился, да под суд отдали после мобилизации. Не поладил с одним другом…

– Это уж кому пофортунит! Не поделился, значит… ну…

– Рублей семьдесят и моих денег за ним село… «Вы их мне представляйте, этих самых агитаторов, – говорит, бывало. – Я награжу», – говорит. Давал по трюшнице за каждого. Ну, наша братия – народ понятливый! Как видит: мало-мальски подходящий жидок идет – берет его за киршу и тянет: «Агитатор, вашескобродье!» – «Насчет чего?» – «Насчет земли. Землю, – говорит, – отобрать вашу офицерскую, участки…» – «Ах, так его разэтак!» – «Вроде как сожалеючи нас, вашескобродие…» – «Брешет он, так его разэтак! Они и у вас землю отберут!..»

– Диковины нет, – сказал Губан, – и отберут! Думаешь, не отберут? От-бе-рут! Погоди, брат…

– Да чего отбирать-то? Сколько ей? Ведь это Бурханову бояться – ну так: четыреста десятин! Я и то раз не утерпел. «Нам, – говорю, – вашескобродие, это землетрясение так же страшно, как нищему пожар… Ей осталось у нас уж коротко, земли-то. А вот вам, действительно…» – «Что-э?!»

Фокин захрипел особым голосом и изобразил пантомимой изумленную фигуру войскового старшины. Все покатились со смеху.

– Осерчал?…

– Не показалось, видно?…

– «Ты, должно быть, оратор, сукин сын?» – «Никак нет, вашескобродие!» – «По морде видать: оратор!» – «Помилуйте, – говорю, – вашескобродие, никогда и никак!..» После так все и накапывался. Стою раз у полкового знамя, он проходит. «Этого, – говорит, – зачем поставили? Он меня запорет! Уберите его, это – оратор, так его разэтак!»

Савелий Губан закончил свое угощение и уже готов был бы потолковать с писарем о деле, но начал угощать Копылов, и старик не устоял против искушения. Был он скуп и жаден: никогда без особой нужды не расходовал лишней копейки на грешные удовольствия мира. Но когда представлялась возможность угоститься на чужой счет, не уклонялся от греха, ел и пил исправно, даже с увлечением. Остался и тут. Посудину свою спрятал в уголок, – она тоже денег стоит, – сел рядом с писарем, которого выделял из всей компании и, принимая свой очередной стакан, сказал грустным тоном: