В сапогах таких не только луг, все болота и горы перескочишь – не заметишь. Только зачем куда-то уходить? Есть кров и пища. После работы на заводе выдают хлеб. Часто лук. И даже деньгами – сверх того. На медяки можно покупать на базаре даже одежду. И какую-никакую курицу или яйцо, которое курица дала.

Микула понял, что ему необходимо яйцо. Чтобы сварить его и съесть. А чтобы сварить, нужен какой-нибудь котелок. А котелок тоже можно купить. Он наметил себе пойти в выходной день, когда такой случится, на базар. А то, как сейчас стало понятно, он не был там никогда. Всё на завод да с завода. Да в лес за лыком, по грибы да ягоды. А другие, вон – то рябчика принесут, то даже тетерева. На рябчиков силки? Спросить бы у кого. А на тетерева? Наверное, ружьё. И ружьё, кстати, наверное, тоже можно купить на базаре.

К тому времени стемнело. И Микула, машинально считая шаги, потопал домой. Путь просох, потому идти было легко, хоть и немного в гору. Где-то, может, даже в соседнем посёлке, брехали собаки. Одна начинала: «Соседи, кто-нибудь знает, который час?». Так, чтобы все услышали. Ей тут же отвечали: «Откуда же нам знать! Солнце село, и теперь до утра ничего не понятно!». А этой вторили третья с четвёртой: «Пожалуйста, прекратите шуметь, уважаемые соседи, у нас уже и куры в сарае квохчут от ваших вопросов, сейчас совсем разгуляются!».

Микула шел и улыбался в темноте своей шутке. Она казалась ему очень удачной. Если частицы в чугуне – это мужики и бабы, которые водят беспорядочные хороводы, тогда и собаки могут вести светские беседы, а мы думаем, что они попусту брешут. Микула снова представил себе, как разговаривают собаки. Воображение дорисовало им треуголки, в лапы выдало трости. Микула рассмеялся. Впервые за всё время, проведённое на этой земле.

Собаки брехали всё ближе. Микула шёл, усмехаясь в короткую закопчённую бороду. И вот дом. Шагнул к двери, протягивая руку. И почти наступил на что-то мягкое, что ещё стало и из-под ноги выдираться. Микула присел – чёрный ком. Снял рукавицу, пощупал трёхпалой рукой – шкура, под шкурой мускулы, руке стало теплее. Тогда он взял двумя руками и поднял повыше – к свету звёзд. Котёнок. Молчит, уши прижаты, глаза смотрят в упор на бородатое лицо. Не вырывается, но и не виснет расслабленным ленивцем.

Микула переложил зверька на одну руку, другой отворил дверь, вошёл, притворил, отворил другую, вошёл и закрыл. В полной темноте поставил котёнка на пол. Зажёг очаг, посмотрел на гостя – чёрный, ни пятнышка. Только глаза зелёные горят плоско в огне очага.

Микула разулся, сел за стол, достал хлеб и луковицу. Отломил хлеба и положил на пол под собой. Остальное начал есть. Иногда поглядывая туда, куда положил хлеб. На третий раз котёнок оказался там – преодолел это расстояние абсолютно бесшумно. Он ел хлеб. А когда доел, переместился ближе к уже догорающему очагу.

Когда Микула проснулся, котёнок спал у него в ногах.

Подаренные Григорием Семёновичем сапоги только раз померил, походил по избе да снял. Было непривычно. Слишком легко делалось ногам, когда их облегала такая обувка. Далеко не новые, но с переставленной подмёткой и каблуками, без дыр на голенище, да и конь цел. Снял, обвязал бечевой, повесил на гвоздь. Снял потом только раз: принёс домой в глиняной посудине дёготь, густо намазал, повесил обратно. Теперь в избе так же густо пахло. Микуле нравилось. С каких пор стал нравиться дёготь? Наверное, после ветоши, что от гнуса.

А вот Чугуну – не слишком. Особенно сразу.