Котёнок в Микулиной избе освоился быстро. Когда тот вечером следующего дня пришёл с завода, думая, как там моя зверюга, не сбежала ли, то увидел, что зверюга на месте, не сбежала и сбегать, судя по всему, не собирается. А уставилась на парня, когда тот разжёг огонь, и смотрела, как и что тот делает. И к положенному на пол хлебу сразу подошла, и спать в ногах устроилась тоже сразу.

А Чугун – так это, всем понятно, за черноту масти.

Уж и день стал длиннее, и ночи теплее. Каждый вечер животное ожидало парня с работы внутри избы. Одинаково дожидалось кормёжки, одинаково укладывалось в ноги и начинало тихонько мурлыкать, давая понять, что, мол, всё хорошо, человек, так и лежим. Только когда закат отодвинулся ближе к полуночи, Микула увидел, что Чугун на самом деле встречает его, устроившись в окошке. И спрыгивает оттуда, только когда хозяин входит. Тогда ещё задумался – а почему тогда не сбегает. Раньше не задумывался. Раз живёт, значит, он за котёнком ухаживает правильно (никак не ухаживает, просто хлеб даёт да на улицу не гонит). А тут подумал – хлеба то, наверное, не хватает, а вырос вон. Охотится, поди. Да и не нагажено нигде. Точно – гуляет и возвращается, что же я раньше не подумал? Да потому что всё нормально было, вот и не подумал.

Микула привык к зверю. Жены не было и не предвиделось – у парня как-то и мысли такой не было. Старший брат вон женился, едва 16 стукнуло. Сестрёнка тоже выпорхнула из родительского дома, как только стало прилично. А он – нет. А потом и подавно на Урал забрали. А и хорошо. Что с ними делать-то? Вот с Чугуном всё ясно: дал хлеба, а он тебе перед сном песенку промурлычет.

Иногда Микула удивлялся таким лирическим мыслям. Но не гнал их: это был новый опыт для мозга, генерировать такие мысли. В родной деревне пели, сочиняли частушки, целые игры были под почти стихотворное сопровождение. Да и мастер вон какие примеры придумывает, чтобы объяснить сущность литейного дела. Про лапти, например. Да, лапти.

Следующим вечером принёс в ущербной глиняной посудине дёготь, поставил на чурбан возле избы, сходил за сапогами. Сидя на чурбане ветхой тряпицей промазал все швы, напитал кожу. Аромат, конечно, стоял тот ещё. Впрочем, всё дело было в силе этого запаха – так бил в нос, что слезу вышибал. А как всё хорошенько смазал да отставил сапоги в сторонку, так и приятный запах оказался.

Чугун сидел поодаль и внимательно наблюдал. Когда Микула поставил в стороне сапоги наземь, тронулся к ним, намереваясь изучить. Но, чуть не дойдя, резко отпрыгнул, попятился. Подождав немного, Микула связал сапоги бечевой, внёс в избу, повесил на гвоздь. Чугун сунулся было в дверь, но снова резко остановился. Так и ходил снаружи, пока Микула не закрыл избу на ночь. Потом, правда, влез в окно и улёгся к человеку. Даже мурлыкал.

Микула почувствовал это. Подумал: надо же, целого бурундука убил и принёс показать, а тут вони испугался.

Это он вспомнил случай, когда пришёл домой, Чугун встречал его, сидя на обыкновенном месте в избе, а перед ним лежала большая дохлая мышь. Мышь оказалась молодым бурундуком. Прояснился вопрос о пропитании животного. Микула не тронул добычу, Чугун её ночью куда-то унёс. Мол, если тебе не надо, то я найду применение.

А сейчас Микула вдруг сочинил стихотворение.

Микула прекрасно понимал, что это собачья чушь. Вернее, с поправкой на обстоятельства, кошачья. Но что с того? Читать это стихотворение он никому не собирался, а самому нравилось, потому что… Да просто, почему бы и нет. В голове столько порядка, что полезно его чуть разбавить.