– 14-ая палата! – прозвучал её голосок. – Таблетки!

Я подошел к тележке. Марина раскрыла папку.

– Как фамилия?

– Замохов.

– Так, Замохов, – повела пальцем по листу назначения, выдала горсть таблеток. – Это в обед, это на вечер.

Я отошел, рассматривая таблетки на ладони.

Кроме формальностей, разговор завязать не удалось. Марина очень ответственно относилась к раздаче медикаментов и как будто учила стихотворение. Бывало, протянет руку с таблетками и вдруг одернет, потом что-то проговорит про себя и снова протянет, уже уверено. Я покрутился еще в коридоре, понаблюдал за ней и зашел в палату.

Володя тоже зашел в палату с таблетками в руках.

– Что, не завязался разговор с Мариночкой? – спросил он, загадочно улыбаясь.

– Нет. Даже не знаю, с чего начать? Какая-то она дикая, что ли? Не пойму… глаза красивые – живые угольки.

– На мордашку она тоже ничего! – заключил Володя со знанием дела.

– Ладно, дальше – больше, попытаю счастье! Ух, Дженнифер!..

Я еще раз выглянул в коридор, перед моим взором предстала картина – Маруся (так я решил называть Марину) катит тележку, играя шикарными бедрами.

Когда первый раз увидел её лицо, меня как будто поразило молнией и заныло в душе от тоски. Ночью приснился сон: Маруся в белой тунике с распущенными волосами, колышущимися на легком ветру.

При виде Маруси я трепетал, лицо расплывалось в сладострастной улыбке, и было бы интересно поглядеть на себя со стороны. Я понимал, что это непроизвольная реакция. Но что вызывало такую реакцию?

Приводил себя в состояние полнейшего покоя, но стоило подойти к Марусе, как я впадал в оцепенение. Сильная волна вихрем поднималась к грудной клетке и начинала метаться внутри. Какая-то высокочастотная вибрация резонировала во мне.

Маруся была настолько сексуальна, что я не мог находиться возле неё равнодушно. Приходилось уходить, потому что дальше становилось невыносимо. Это непостижимое чувство, когда в человеке нравиться все: внешность, походка, голос… И насколько это очевидно, настолько же очевидно, что она не разделяет твоих чувств и просто тебя не понимает, как птица, зажатая в руках.

Но я питал надежды, что ветер переменится, и будут еще теплые дни.

А между тем Володя познакомил меня с Николаем из города Майский. Они подружились как собутыльники и коротали скучные зимние вечера за разведенным спиртом и пивком. Спирт водился у Николая, он привозил его из дома.

Как-то раз, солнечным февральским днем, ко мне заглянул Николай.

– Что лежишь? – спросил он, украдкой озираясь. – А где Вовчик?

– Не знаю, гуляет где-то, – ответил я, не поднимаясь с постели.

– Пойдем, выпьем, – показал Николай жест алкоголиков.

– Нет, Коля, я не пью. Лечусь. Да и горло болит.

– Я тоже лечусь… чистый спирт, сам разбавлял. Пойдем, пойдем, хватит валяться, – он размахивал руками, помогая мне подняться. – По пятьдесят грамм… горло сразу пройдет.

Мы пошли. Только Николай повел меня не в свою палату, а на женскую половину, по ходу приговаривая:

– Мы у моей сидим, пойдем.

– У кого? – не сразу понял я.

– У моей… ну… жены, – невнятно прожевал он слова.

– Ты не говорил, что у тебя жена здесь лежит.

– Проходи на балкон, мы там… – провел меня через пустую женскую палату.

– А где все? – спросил я, показывая на четыре прибранные койки.

– Кто – где, разъехались, не знаю.

Мы вышли на балкон, объединявший две палаты. На нём могло легко разместиться до дюжины персон за большим столом. Эти балконы использовались больными, особенно летом, как веранды. Вид на лесопосадку придавал живописность застолью. И не пугал февраль, согретый спиртом.

Мы уселись за стол, на котором были недопитые напитки, куриные объедки. Я брезгливо посмотрел на этот натюрморт.