Вернувшись в дом, Банан увидел, что Пенфей в малиновом пиджаке сидит в правом кресле. И упиваясь далью, тупо смотрит в окно.

Кресла были расположены справа и слева от окна. Таким образом, из левого кресла была видна правая часть улицы, а из правого – левая. Но все события из-за причудливых странностей рельефа улицы, происходили на левом фланге. Так что левокресельник оставался «слеп», пока не приподымался в кресле и не совал голову в раскрытую пасть окна.

– Что, не пришли ещё? – вяло спросил Банан, потому что надо было что-то спросить.

И стал потрошить желудочный пузырь сумки, выстраивая на столике ленту боевых бутылок.

– Н-не-е-а, – не менее вяло ответил Пенфей, потому что надо было что-то отвечать.

– Что там показывают? – спросил Банан, имея в виду пресловутый «телевизор» окна. Так как с его кресла всегда была видна лишь одна заставка: верх тополя, стайка шиферных крыш, голубовато-талые сопки в исчезающе-миражной дали, да кусок густо синего неба, ловко разрезанный проводами на мармеладные полоски.

– Идут! – подпрыгнул Пенфей и упёрся лбом в экран.

– Где?! Где?! – вскочил Банан, суматошно пытаясь что-то разглядеть.

– По-вёл-ся! – развернул довольную рожу Пенфей и заржал, как конь.

– Вот блин! – в сердцах воскликнул Банан, и, схватившись за сигареты, плюхнулся спиной, как аквалангист, в чёрные воды огромного кожаного кресла.

Пенфей нырнул за ним. Выдохнул дым, и комната плотно укрылась дымчатым бархатом тишины.

– Идут! – повторно вскрикнул Пенфей и выкинул окурок в окно.

– Даже не пытайся подколоть! – ответил Банан с кислой миной и спокойно продолжал сидеть.

– Да, внатуре, говорю! – встал Пенфей и пошёл встречать долгожданных гостий.

Банан лишь критически усмехнулся ему в спину. Приподнялся и посмотрел в окно.

Ганеша иногда писал, это был его хобот, который начал у него постепенно отрастать ещё в юности – от чтения книг в коридоре коммуналки, сидя на столе. При свете мощной лампочки, свисавшей на проводе с потолка огромной жёлтой грушей в триста пятьдесят ватт безо всяких абажуров и прочих буржуазных прелестей. Хобот, который постепенно становился от чтения более сложной и более утончённой литературы к его удивлению лишь сильнее и ещё более упругим. Постепенно язык стал для Ганеши не банальным средством выражения своих желаний, как у всех, а длинным скользким щупальцем под вид хобота, которое он выбрасывал при ходьбе в реальность, как слепец без клюки – свою растопыренную руку. А «скользкое» – ещё и потому, что он буквально скользил и изворачивался в словах. Пытаясь через это оттолкнуться в запредельное! За пределы мыслимого горизонта ближайшего окружения. И главной для него была вот эта самая «слизь» речи, периодически заставлявшая его художественно трансформировать реальность вслед своему внутреннему миру. Поэтому Ганеша, вообще, мало что видел. Он, в основном, любил говорить и слушать. И если вдруг он внезапно замечал в этом мире гнилых зомби что-либо сказочно прекрасное, он испуганно обмирал, как перед вспыхнувшим чудом!

То же самое с ним произошло сейчас.

Нет, конечно же, он помнил Кассандру по шальной подростковой юности, когда до армии целовал её в темноте. Но то был лишь перспективный бутон, не более, которым он тогда очень быстро наигрался. И переключился на другой объект – Хариклу, подружку Хирона, более рослую самку. Ведь каждый из них был по-своему привлекателен. И то и дело привлекал Хариклу. Как два самых волшебных в их тусовке «лекаря», вовлекая Хариклу каждый в сугубо свою Сказку. Пока однажды, идя от Хариклы уже после армии, они не решили для себя, что она уже почему-то не очень привлекательна. Вздыхая о том, как быстро Харикла отцвела. Вдыхая в последнем в их жизни разговоре о ней аромат лепестков своих, вдруг ставших их общими, воспоминаний.