Я ощущала блуждающее почесывание в мегафонной трубке. Вскоре оно заострилось, и пальцы задвигались быстрее. Это ощущение порождало тревогу, оно стремилось вырваться из трубки и расширялось, заполняя полость.

«Кашель, – подумала я. – Вот что это. А мягкая трубка – горло».

Но это был не просто кашель. Это была сжатая до предела, сконцентрированная музыка. Симфония, исполненная в один момент; так, что все ноты наслоились друг на друга, но не потеряли рисунка. Мне вообразились спрессованные вперемешку и запаянные в кокон скрипачи в белых рубашках, начищенных до блеска туфлях и с грустными, скрипачными лицами. Им предстояло исполнить свои партии рывком, в тесноте, сталкиваясь локтями и ломая подбородки. И как только раскроется просвет кокона – рвануть оттуда звуковым выстрелом и погибнуть. Вот на что это было похоже.

Я попыталась отдалиться, но сознание существа, с которым я обменялась веками, казалось абсолютным хаосом. Отстраняться было просто некуда; не за что зацепиться. Идея отпустить себя здесь казалась ужасающей. Cлиться с чем-то, что никак невозможно понять, навсегда – чистый ад для разума, жаждущего форм и стремящегося облокотиться на ассоциации.

Моя собственная мысль раскоблилась заусеницами. Я как бы не подумала ее, а пронаблюдала сбоку, непричастно и очень странно. Затем еще одна. Буквы в словах моих мыслей потрескались и стали рассыпаться на полубуквы: подковы, углы и полукруги. Было все труднее угадывать в них привычные значения и понимать саму себя.

Кашель колючей массой уже переполнял чашу горла, когда пальцы существа замерли и вдохновенно расправились. Подготовка была завершена: фреска сложилась идеально – арки-настроения радостно выражались, не мешая друг другу. Если бы у этого существа были легкие, оно бы, наверное, сейчас глубоко вздохнуло. Теперь начиналось самое главное. Массивное сердце замедлило бит, центруясь. Мир замер.

«Амая», – сказала я; будь что будет.

Все случилось молниеносно. Чудовищная энергия, клокоча, вырвалась из сердца. Оно, обронив свой стук, отпало высушенным цветком и повисло на позвоночнике. Вспышка пронеслась по трубке, врезалась в колючий комок кашля, и тот расступился по стенкам, обволакивая пленкой. Раздался невероятный звук; ничего подобного я никогда не слышала.

Это был крик. Хрустальный, глубокий, искренний. В нем сочеталось все: сиреневая печаль и уверенная любовь; невыразимая тоска и абсолютное счастье; огненная ярость и эфемерная хрупкость. Мое сознание вырвалось из этого горла вместе с криком, а глаза лопнули где-то позади. Крик вобрал в себя расступившуюся симфонию кашля и взорвался невыносимой мощью, разбросав ошметки ненужного тела. Из эпицентра взрыва взмыла ледяная стрела чистой воли с моим взглядом на наконечнике. Она устремилась ввысь, сквозь выстроенные в туннель арки-эмоции, пока не достигла чистого синего неба – свободы.

И я была там, за взглядом,

На самом пике космической скорости.

И метались разбитые символы,

И слезы обжигали глаза,

И я вопила, вопила, вопила,

И электричество вопило вместе со мной,

А стрела все неслась и неслась:

Острая, безумная, вечная.

Что-то во мне накренилось и распоролось, выворачивая наизнанку. Лютые чувства завертелись, и я засмеялась визгом, сумасшедшая.

Мост наваждения раскрывался ракушечными створками. В прохладных красках неба парили снежные чайки.

Модель наваждения была треуголистая: бордюры нижних осадков формировали основание – диагональный рост сторон сходился к пику, на который, как на иглу, была нанизана рубиновая бусина дома. Чайки и небо отражались во внутренних стенках зеркальной пирамиды, в которой я оказалась.