Но планов много, а времени мало. Он чувствовал, что смерть уже близка, и боялся этого. Даже умирая, он думал о королевстве – о том, кто станет преемником, регентом при малолетнем Карле, кто продолжит великое дело объединения Франции, ее процветания, ее превращения в могучее государство. Дни шли за днями, недели за неделями, а мысль все чаще останавливалась на единственном человеке, которому он смог бы доверить дело всей своей жизни, – на дочери Анне; не без оснований он считал ее умной женщиной и тонким политиком. Остальные кандидатуры он отметал одну за другой.

И, уже чувствуя дыхание смерти у своего ложа, весь трепеща от страха, что не успеет, в конце августа 1483 года он велел позвать к себе старшую дочь Анну, свою любимицу, свою «ненаглядную дочурку». В ожидании, беспрестанно бросая нетерпеливые взгляды на дверь, он тихо плакал, уже зная, что увидит свою красавицу дочь в последний раз.

– Поторопись, мой верный друг, – сказал король Оливье ле Дэну за несколько минут до того, как брадобрей отправился на поиски, – ангелы уже спешат за моей душой, которую я вверил Богу. Ныне мне осталось попрощаться с моей дорогой девочкой.

Оливье быстро вышел. Анну де Боже он нашел в молельне. Стоя на коленях перед бронзовой фигурой распятого Христа, дочь истово молилась о даровании здоровья больному отцу, не думая о том, что ее сын, семилетний Карл, совсем недавно захворал. Рядом с ней стоял священник с раскрытым требником в руке. Оливье подошел, встал за спиной, склонив голову пред ликом Спасителя, осенил себя крестным знамением, затем шагнул вперед, чтобы его заметили.

– Мадам! Ваш отец…

Она даже не дала ему закончить, мгновенно поднявшись, широко раскрыв глаза:

– Что с королем? Говорите! Ему хуже?

– Не могу утверждать этого; я только пришел сказать, что его величество зовет вас.

Анна побежала к дверям. Священник растерянно глядел ей вслед.

– Дочь моя, вы не все молитвы прочли…

Но графиня уже летела по коридору к покоям короля. Вбежав сквозь раскрытые перед ней двери, вся в слезах, она упала на колени перед ложем с умирающим отцом – взволнованная, с дрожащими губами.

– Слава богу, – негромко произнес Людовик, с нежной улыбкой гладя руку дочери, единственной женщины, которую он любил. Ее и королевство; их обоих он не желал разлучать. – Ты пришла и этим утешила меня.

Анна удивилась: отец говорил совсем другим голосом, в нем отсутствовали вкрадчивость и покровительственные тона, присущие ему в беседах с людьми; на этот раз голос был ровный, даже доверительный, и она поняла, что отец сосредоточен на какой-то важной мысли. Взгляд ее застыл на уже почти безжизненном лице старого короля.

– Я всегда являлась по первому вашему зову, отец. Говорите, вы хотели мне что-то сказать.

– Мне осталось уже недолго, дочь моя, – заметно упавшим голосом заговорил Людовик, – если мой Оливье, а с ним Куатье и Рели объявили мне о близкой кончине, посоветовав не надеяться на калабрийского монаха, а думать единственно о своей совести и о предстоящей беседе с Богом. Думается мне, это наше с тобой свидание последнее. Надеюсь, однако, я еще успею объявить свою волю всем, кто придет проститься со мной…

Задолго до нынешнего дня я стал недоверчивым и осторожным, быть может, даже чересчур, боялся даже собственного сына, которого приказал охранять, никого не допуская к нему. Иной раз я даже ставил под сомнение твою преданность, а заодно и твоего супруга. Чем это было вызвано: умопомрачением или страхом потерять все, что создано? Ответа не даст, пожалуй, даже пифия храма Аполлона. Я всегда хотел, чтобы меня боялись; за это меня постигло возмездие, заставив под старость опасаться каждого человека вплоть до своих детей. Поверь, Анна, я очень страдал, сознавая, что перегибаю палку, тем не менее поделать с этим ничего не мог. И вот теперь, на пороге вечности я смог сбросить с себя цепи, в которые был закован едва ли не полгода. Бог приказал мне сделать это, я слышал ночью Его голос, вещавший, что коли утром не покаюсь преемнику в грехах своих, то заберет Он к себе душу мою тотчас же после видения, а покаюсь – отсрочит конец. Вот и вышло, что жив я пока, а коли так, то потороплюсь, ибо кому ведомо, сколь долгий срок отпустил мне Создатель, заставив страдать, как страдали те, кто противился моей воле.