– Эх, любишь ты, Проша с больной головы на… очень больную перекладывать, – съязвил полковник, и безнадежно махнул рукой, – ладно, готовь бумаги. Все сделаю. Только уж будь любезен, все это до отъезда составь. До вечера. Сделаешь?

– Так точно, – ответил Вразумихин, вскакивая, – побежал я тогда, а то не успею ничего, – осталась-то пара часов.

– Давай, работай. У тебя поезд когда?

Порфирий, уже занятый своими мыслями, ответил с задержкой, на ходу:

– Что? Поезд? В восемь вечера. С Московского. «Сапсан».

Последнее он проговорил уже из дверного проема, на ходу соображая, как бы ему выкроить еще полчасика, чтобы заскочить к Гургену за бутылочкой его изумительного настоящего армянского коньяка, который так понравился другу Косте в прошлый приезд.

На вечернем восьмичасовом «Сапсане», уходящем с Московского вокзала, свободных мест хватало. Не конец недели, все же, да и для деловой поездки поздновато. Вразумихин расположился у окошка, чтобы, налюбовавшись проносящимися пейзажами, заснуть безмятежно до самой столицы. Все, кто его знал, искренне удивлялись его умению засыпать во время авиа перелетов еще до взлета лайнера, а тут – почти что то же самое. Поезд тронулся, перед глазами проплыли перрон, пассажиры, электрички, стрелки, бетонные заборы с митьковскими граффити (поговаривают, что за эту мазню РЖД даже денег «художникам» заплатили). Порфирий незаметно начал было погружаться в известное всем блаженное состояние между явью и сном. «Сапсан» представился ему ракетой, набирающей скорость, чтобы оторваться от крепкого притяжения большого города и через орбиту пригородных перелесков, речушек, поселков попасть в глубокий космос русских лесов, полей, рек… Чего там еще в песне? Все, вроде. Но ведь все равно же – красиво!

– Согласен, ваша природа гораздо симпатичнее нашей, особенно летом. – Обладатель приятного баритона, словно прочел Вразумихинские мысли.

Важняк улыбнулся, сразу опознав эти южно-русско-местечковые интонации, и отвлекся от окна, наблюдая за возней размещающегося в соседнем кресле Симона Наумовича Соломончика. А возразил ему Порфирий скорее для поддержания разговора:

– Здорово, Петя! Откуда ты знаешь, что я любуюсь природой? Может, я о бабах мечтаю, а?

– Азохен вэй, Проша! Это почти, что то же самое. Ваши женщины – такая же часть вашей природы, что и эта речка. – Он кивнул на проплывающий мимо пейзаж.

– А, если я мечтаю как раз о ваших бабах?

– Проша, мой старый папа любит тебя, как сына, – поэтому я скажу тебе, как родному, наши женщины проигрывают вашим, как та Ямайка той Аргентине. Поверь мне. Я, хоть и убежденный еврейский националист, но что есть – то есть. Нет, я, конечно, могу предположить, что нашлась еврейская девушка, которая смогла окрутить самого умного и красивого русского следователя (раз в тысячу лет и не такое бывает), но тогда тебе надо давать Нобелевскую премию, а ее срочно делать премьер-министром Израиля. И вот тут я боюсь, что организмы, которые рулят в Нобелевском комитете и в Кнессете (вполне возможно, что это одни и те же люди), будут решительно против.

– Я тоже так думаю. А скажи, Петя, почему ты решил ехать «Сапсаном»?

– А ты разве не знаешь? Наш начальник АХО служил с вашим в одной дивизии, так что…

– Понятно. Неистребимое племя. Когда назад планируешь?

– В воскресенье ночью. Высплюсь, и в понедельник с утра – в ствол.

– Ух, ты, и у меня такие же планы. Дел сейчас навалилось – выше крыши, – так что нечего по столицам расслабляться. У меня уж и билет обратный имеется, – опять вместе прокатимся. Ты в Москве где остановишься? У отца?