Родной дом сгорел, как сгорела скорая молодость – в один миг. Еще вчера его старые стены со складками старой известки, мудрыми и глубокими, как морщины у старика, с высохшим крыльцом, выложенным гладкими досками, с палисадником из старых берез казались вечным дополнением привычного мира – как восходящее солнце, как Волга, как прошедшее детство. И вот он исчез, и на его месте – пустые уголья, еще горячие, еще тлеющие жизнью. И горько от удушливого дыма, и длинный просвет на месте дома, как вырванная страница из книги, где когда-то была красочная картинка, остались там, в этом призрачном вечере, исчезнувшем, будто утонувшем в пене из брандспойтов, заглушенном воем пожарных машин, затоптанном прохожими людьми.

Евгений Иннокентьевич построил его заново – свой родовой дом. Он оказался красивее и выше, блистал окнами, серебрился карнизами, и его зеленая крыша была видна из самого конца улицы, от магазина, куда ходил за покупками весь поселок. Таких поселков – не счесть в городе, весь город сплетен из них, как лоскутное одеяло. Когда-то они жили сами по себе, каждый поселок, и названия у них были свои, не похожие один на другой – Вишневый, Кишечный, Соколиный, и дрались они между собой, и ругались, и ненавидели соседей. Но какие-то невидимые нити связали их, и однажды они стали городом. Хотя единое имя назвало их, они хранили и свои родные имена, и Евгений Иннокентьевич с самых юных дней знал, что их поселок – Сосновая балка, а соседние – Машиностроительный и Южный. И все в соседях было злобное и чужое – и пыльные незнакомые улицы, и беспощадные пацаны, налетавшие, как стая коршунов, и недовольные взрослые, и даже хилые, скрюченные деревья – все было не так, как в Сосновой балке, откуда вольно простиралась широкая Волга и шумно ходили на ветру лесопосадки из сосен и елей, в которых ребятня пропадала целыми днями, залезая на самые макушки, играя в прятки да в казаки-разбойники.

Дома здесь были старые, строенные еще в послевоенную пору, когда со всей страны возвращались сюда ветераны, на место великой битвы, старики с орденскими планками, едва разменявшие третий десяток. Устраивались на выделенной земле по-хозяйски основательно, и каждый вывез со своего участка грузовик мин и снарядов, и каждый строил дом из всего, что удалось ухватить, – крышу крыли железом с подбитого истребителя, полы стелили досками из разломанного катера, забор и ворота ставили из половинок рассыпавшегося дома, пробитого бомбой. И этот поселок объединил их судьбы, как когда-то объединила война, и молодые семьи, вернувшись из ЗАГСа, сажали по сосенке в лесопосадку, словно возвращая этой земле старинное название «сосновой».

И росли деревья, округа наполнялась звоном детских голосов и сосновым запахом, бурно летели дни, проведенные в жарких цехах огромного завода, который дымил по соседству, – а работал там весь поселок. И все знали друг друга, и в магазин ходили в халатах и шлепанцах, не закрывая дверей на замок, и дни летели, и менялись генеральные секретари в телевизоре, одни – задерживаясь дольше прочих, другие – исчезая в один миг. И текла Волга в просветах между лесопосадками, спокойная, не меняющаяся год от года, высоко стояло одинокое жаркое солнце, и в солнечной пыли на обочинах дорог копошились дети, и степенно ходили рабочие в белых рубашках и шляпах с черными полосками, и женщины в цветастых легких платьях. И поселок жил этим спокойным ритмом, заведенным когда-то, и если что-то и выбивалось из ряда – отчаянная драка с кастетами и кольями, редкий приезжий с чемоданом и трясущейся челюстью, разгульные праздники и соленые будни – все скрадывалось и исчезало, будто круги от брошенного в воду камня. Когда Тищенко уезжал, поселок был такой же тихий, как и за двадцать лет до того; когда он вернулся, роскошный дом нового русского, аляповатый и квадратный, из красного кирпича, разбитая дорога, забитая мусором канава для стока воды, заросшие камышом улицы, покосившиеся дома – все случилось всего за несколько лет.