Викентию Павловичу нужны были люди в южных городах, богатых нефтью и дешевым хлебом, – он отпустил и дал денег. Этого хватило на первое время, а потом Тищенко и из своего кармана стал черпать щедро – и швырять в огонь избирательной кампании, когда он разгорелся. Все тут было непонятно, в этом городе, – но он не хотел разбираться. Все казалось до умиления просто. Заявится долгожданный хозяин, щедро сыпанет денег – и все умолкнут, будут просить за него, и избиратель будет писать бюллетени с благодарностью на устах. Что им еще нужно, этим темным людям с беспросветной судьбой и вечно заканчивающейся зарплатой? Он даст все, что нужно. Заезды столичных артистов, фейерверки в день города, торговые центры с роскошными бутиками, отделанные разноцветными плитами тротуары – все будет, если выберут его. И как его не выбрать, если он, такой молодой и талантливый, променял столицу на свой замшелый город, к которому когда-то, в быстротечном детстве, прикипел сердцем? А теперь вернет все, что занял когда-то, – ностальгия не дает спать. И он вернулся с уверенностью – он все исправит, вернет надежду отчаявшимся людям, привыкшим видеть в политике или нахального вора, или бесформенного неумеху, который и своровать-то толком не может.

А этот город был будто ничей, его словно обронил на остановке, как медную монету, торопящийся к трамваю пассажир. И вот эта монетка блестит на солнце, мокнет под дождями, ее пинают ногами нетерпеливые прохожие – и никто не замечает ее, пока не появится хозяин – именно тот, кто подберет ее. А как еще назвать город, где правит мелкая канцелярская ветошь, где разбрелись по окраинам вставшие, переставшие трудиться заводы, распустившие по улицам озлобленных рабочих, где тянется нитка единой дороги, пронизавшая весь город, – и кучкуются вокруг нее дома, где есть деньги, но нет дельных, бесстыжих людей? Беспризорное богатство, выброшенное на вольную улицу, – и он подберет его первым. И он не узнавал город, ему казалось, что он уехал так давно, что забыл и запах родных улиц, и непроходимую темноту ночей, и жгучий огонь родниковой воды, и развесистое горячее солнце – все позабыл в прохладных сумерках столицы. Да и спросили бы его про родину – что бы он ответил? Город, отстроенный на костях, стоящий на братской могиле, – и сколько бездомных призраков веет над дорогами, над садами, в тишине мирных дворов, где громко хлопают подъездные двери. Так и кажется, сойдет с порожков молодой человек в выцветшей пилотке, улыбнется, лихо поправит выбившийся на лоб светлый чуб. И он и вправду сходит – только медленно, дрожа, опираясь на трясущуюся палку – совсем седой, с ясными глазами, в белой шляпе с черной каймой – и глянет на тебя, бойко несущегося мимо, и улыбнется вослед.

Тищенко вернулся в город, который стал чужим, который изменился и похолодел за то время, что его не было, и будто забыл его. С тех пор как стал депутатом, он только единожды приезжал домой – по несчастливому совпадению, именно в тот день, когда сгорел родной дом. И может, именно поэтому так остро все запомнилось – и остывшая копоть дома, и звонкие сирены пожарных машин, которые слетались к месту пожара, как пчелы к искалеченному улью. Виднелись кое-где яркие головешки, но уже все было черно, пожарище остывало, и глухой запах дыма полз по земле, как черная змея. То тут, то там попадались зеваки с открытыми ртами, причитавшими – всякий на свой лад, и только те, кому дорог был этот дом – как последнее пристанище памяти, как зарубка о чем-то далеком – стояли молча и тихо. Евгений Иннокентьевич обнимал за плечи маму, стоявшую одиноко, как уцелевшее посреди лесного пожара тонкое дерево, и зябко кутавшуюся в серую шаль, – а люди все прибывали, туго била вода из брандспойта, и из белой пены тут и там торчали коряги, выпиравшие, как черные кости. Деревья вокруг с опаленной зеленой листвой, съежившейся и пожухлой, серые дома через забор, уцелевшие благодаря расторопности пожарных, взъерошенные соседи, повторяющие соболезнования, полные дыма облака, вальяжно поднимающиеся кверху, отчего свет фонарей стал тусклым и липким, как смола.