– Ничо, ничо, злее будешь, – приговаривала мать, по своей доброй врачебной традиции щедро заливая рану крепкой смесью спирта и йода. – Зато будешь знать, как мать не слушаться. Говорила же, что нечего по улице шляться! Лучше бы дома сидел и горох перебирал, как Золушка. Глядишь, принц какой-нибудь малахольный и привез бы башмаки.

Федя то ли от боли, то ли от ужаса потерял сознание, и на дом, наконец, опустилась благословенная тишина.

С работы вернулся отец, с интересом рассматривая «операционную»

– Я, когда был маленький, то всегда слушал отца, – по привычке начал он назидательный рассказ. – А однажды не послушал, и началась у меня гнойная ангина. Положили в больницу. Удалили гланды, и сказали, что в течение суток нельзя ничего есть. А я, вернувшись в палату, увидел, что соседу передали колбасу. Посмотрел, как он с аппетитом ест, и тоже захотелось мне колбасы. Когда соседа позвали на процедуры взял из тумбочки колбасу и съел. И ничего со мной не случилось. Вот какое здоровье! А все потому, что родителей в детстве чтил. Галь, приберись и давай ужинать.

Мне снился парень, стоящий в нашей прихожей и целившийся из ружья в зал.

– Шпулечник, – закричал он, – выходи!

Послышались неторопливые шаги, заскрипели доски под ногами, в дверях возникла массивная фигура в старом плаще защитного цвета с надвинутым капюшоном. На левом плече копошилось что-то мерзкое: то ли уродливая птичка, то ли не пойми что.

– Руки подними, падла! – кричал парень.

Из глубин капюшона чье-то лицо бесстрастно смотрело на него.

– Руки подними, сука! – парень прицелился в темный провал капюшона.

Руки лениво поднялись к потолку.

– Капюшон сними! Сними, говорю!

Показалось, фигура хмыкнула. Правая рука сдвинула капюшон… на парня смотрел мертвый дед. Орехово-коричневое лицо его было бесстрастным, будто вырезанным из обветренного и потемневшего от времени дерева. Да и вообще он напоминал на случайно оживший древесный пень.

Парень попятился и тут я проснулся. Сердце колотилось, как у вспугнутого собакой зайца. Лежал, глядя в потолок, где плясали уродливые ломаные тени, отбрасываемые ветками яблонь в свете фонаря, пытаясь вырваться из цепких когтей кошмара. На чердаке скрипнуло: будто под тяжелыми, но осторожными шагами. Я приподнялся на локте, прислушиваясь. Сначала я подумал, что это ветер по чердаку гуляет, но потом явственно различил: нет, не показалось. Чьи-то шаги, скрипнула ржавыми петлями чердачная дверь.

Кто может лазить по нашему чердаку? Зачем? Родители спят дома, Дядя Федор сопит за недостающей до потолка перегородкой, разгораживающей комнату на две. Кто и зачем был на чердаке? Незаметно заснул.

– Пап, что такое Шпулечник? – спросил я за завтраком.

– Ты где такое слово услышал? – прищурился отец.

– Просто…

– Просто?.. – мать с трудом оторвала взгляд от своего стакана. – Просто слово?

– Ну да…

– Не знаю я, – сказал отец и о чем-то задумался, глядя на мать.

Она напряженно рассматривала что-то.

– Что там? – не выдержал отец.

– Сереж, глянь, как чаинки плавают. Как узор какой.

– Тьфу на тебя, малахольная! На работу пора, а ты чай рассматриваешь, как чукча! Собирайся давай, чаевница! А то к Безумному Шляпнику попадешь…

– Кеша, – тихо сказал Федя, когда родители ушли на работу, – я видел, что в кладовке сало стоит.

– Откуда там сало? – не поверил я.

– Бочка такая деревянная стоит. С крышкой. Мы когда обои с клеем брали, я заглянул. Сало в ней…

– И что? – не понял я.

– Мамка про нее ничего же не говорила.

– Нет.

– Можно взять сало…

– А если она узнает?

– Откуда она узнает? Мы же не скажем.

– А если это проверка? Проверяют, возьмем или не возьмем.