– Какие сомнения? – Алкеста вытягивает руки к костру, нежится от тепла. – О чём ты говоришь?

– Столько смертей произошло на наших глазах. Столько известных семей пострадали. Были ли мы всегда правы в конфликте? Зачем мы сражались? А может быть, ошибались мы, принимая жестокие поспешные решения? Нельзя ли было нам поступать по-иному…

– …Как по-иному? – зло прерывает Мидаса Алкеста.

– По-иному, ну, скажем, миром, без кровопролития, в судах улаживая споры. – Новая партия веток пополняет костёр.

– Никогда не слышала от тебя речи слабака. Про суды заговорил! Мирными спорами смертельную борьбу назвал. – Дева недовольно встаёт и выставляет руки в бока. – Что случилось, Мидас?

– Боюсь засыпать. – Мидас быстро поднимает глаза на Алкесту, встречается с девой взглядом и отводит глаза.

– Снятся мертвецы? – надменно с насмешкой вопрошает Алкеста.

– Снятся товарищи, те, что погибли в первые дни противостояния. Во снах они живые, не мертвецы, – продолжает откровения Мидас. – Э-эх! Всех до единого из гетерии я потерял.

Алкеста резко встаёт, уходит к лошадям, возвращается же с занятыми руками. Дева держит за волосы две человеческие головы и конопляную верёвку.

– Ты меня обвиняешь в горестных несчастиях или их? Не ты ли ещё недавно назывался моим женихом, Мидас?

Перед Мидасом выставляются отрубленные головы. Юноша брезгливо морщится.

– Алкеста, зачем ты их увезла с собой? Лучше бы взяла что-нибудь полезное, съестное. Сейчас бы поели. Головы эти похорони, прошу. Пусть обретут покой убиенные. Не желаешь руки пачкать, так я вырою могилу.

– Головы эти, Мидас, да будет тебе известно, дороже любой еды. Зачем храню их? И ты это спрашиваешь меня? Чтобы останки врагов всегда напоминали мне о горе пережитом. – Алкеста разматывает верёвку. Злится уже всерьёз. – Их, мёртвых, допроси, не меня, почему враги желали лютой смерти нам.

– Что ты собираешься делать? – Мидас заполучает в руки один конец конопляной верёвки. – О нет! Только не это!

– Помолчи! – шипит недовольно Алкеста. – А то ненароком разуверюсь в тебе, жених.

Верёвка продевается в пустую глазницу отрубленной головы.

– Хорош был рассол. Нет разложения.

– У-у-у! – тихо стонет Мидас. – Алкеста! Это же ужасное варварство! Как ты можешь так поступать?

Алкеста не слышит стонов Мидаса. Верёвка прочно скрепляет и вторую мёртвую голову.

– Поддержи, да крепко держи, не урони! – привычно командует дева и вновь уходит к лошадям.

– У тебя есть ещё голова? – удивлённо восклицает ей вслед Мидас.

– Не одна! – радостно отзывается Алкеста. – Две головы!

– Да неужели?! – Мидас не разделяет радость девы.

Перед женихом выставляются новые трофеи.

– Их я помню. Они с первых стычек. Да? Кажется, этот – стражник цитадели. Младший гегемон. Всё в красном шарфе хаживал чинно. Звали его… напрягу я память… сейчас… вертится на языке… ну же… а и вспомнил – Финей!

– Ну да, конечно же, Финей! Что нравится мне ещё в тебе, Мидас, помимо твоей преданности, так это твоя замечательная цепкая память. Помнишь ты всё. Гордись собой, Мидас!

Алкеста орудует кинжалом, проделывая нужные отверстия в головах. В короткое время все четыре отрубленные головы образуют ужасное украшение на шее одной из трёх лошадей. Но Мидас не гордится собой.

– Память моя – наказание моё, – грустит Мидас. – Говорил же тебе – кошмары меня завсегда навещают. Разговаривать с ушедшими, трапезу разделять, обниматься, а наутро мокрым в поту пробуждаться? Лучше и вовсе быть беспамятным. Одиноко мне без погибших товарищей. Чувствую себя сиротой. Как просыпаюсь, так сразу хочется рыдать от боли. Не думал, что встречу зрелость в мучениях.