– За короткую свою жизнь, ты получал раны и серьёзнее, но никогда не плакал. Ты же не девчонка? Это просто ужалила оса. Ты взял её в руку вместе с грушей и нечаянно придавил, – успокаивал меня дед, дуя на руку.

Не плакал я и сейчас. Но рука на наших глазах стала резко увеличиваться в размерах, появилась краснота, отекла до локтя. Опухоль продолжала расти. Дед испугался больше меня, но виду не подал. Неожиданно схватил меня в охапку и как мог в его возрасте побежал из сада к дому. Вот я лежу на скамейке у крыльца, баба Домна воркует надо мной. Она, почему-то мажет мне руку холодной простоквашей. Остальные родственники наблюдают за нами. Даже кот, спрыгнул с крыльца на скамейку, сел у изголовья. Глаза его были на выкате. Он с неподдельным любопытством смотрел то на мою руку, то на то, что делает бабушка. Бабушка Домна всегда лечила нас, когда мы заболеем, от всех болезней, даже животных. У неё не было медицинского образования, но её лечение помогало. Вот и сейчас мне стало легче, и я уснул.

Гуси! Гуси! Га-га-га!

Третье воспоминание из жизни…

На новом месте.

В начале лета мой отец получил назначение и наша семья, от дедушки с хутора, недалеко от деревни Колесники в Брестской области переехала на станцию Бастуны в Гродненскую область. Отца повысили в должности, если раньше на станции Мицкевичи, он работал электромонтёром, то здесь он работал механиком и у него в подчинении были монтёры и разнорабочие. Жила наша семья в красивом здании старинной постройки. Его мы называли вокзал, местные жители называли, почему то дворец. Отец говорил, что до 1939 года мы находились под Польшей, и здесь осталось много поляков, которые говорили на польском языке. До этого я понимал русский и белорусский, а тут ещё и польский. Дети языки осваивают быстро. Через пару месяцев мы с папой понимали уже и польский язык, а мама говорила только на русском, белорусский ей давался с трудом, а польский она ненавидела.

– Что за язык такой? Шипят, как змеи. Говорила она. Наверно, поэтому её все за глаза называли «Кацапкой». Она была очень красивая, даже молодые польки завидовали её красоте. Называли за глаза:

– Паненка с характером.

Вход в нашу квартиру был с дворовой стороны вокзала по лестнице на второй этаж. Мы занимали одну служебную комнату площадью двенадцать метров. Для семьи из четырёх человек это маловато. Кроме нас здесь на втором этаже в трёхкомнатной квартире жил начальник станции Сидляроов. Имя отчества я его не помню. Его сына звали Зенок, ему восемь лет, но в школу он не ходил. Сам Сидляров был высокий, грузный мужчина лет сорока пяти, первое лицо в посёлке. Член партии. Не воевал, но имел награды. Во время войны он, где-то в Поволжье работал начальником крупной железнодорожной станции и был направлен сюда в 1953 году. Приехал он сюда со второй женой и трёхлетним сыном, как говорили злые языки, был сослан за любовные похождения. Его жена лет тридцати пяти маленькая, но очень полная женщина Станислава была важной и грозной персоной. Вход в их квартиру был прямо с лестничной площадки второго этажа, так что к себе домой я проходил мимо их квартиры. Они содержали домработницу Марылю, молоденькую девушку шестнадцати лет с приятной внешностью и польским акцентом. Одинокая дежурная по станции Михайлова Галина Григорьевна лет пятидесяти занимала такую же комнату, как и наша семья. Она была замкнута, часто плакала, и всё ждала с войны своего мужа, похоронку на него она так и не получила. Окно её комнаты выходило на перрон. Комната располагалась в дальнем крыле коридора. Она иногда приглашала меня к себе в гости, поила чаем с пряниками и подушечками, так тогда называли конфеты без обвёрток. Мы сидим за столом, пьем чай и смотрим в окно на проходящие поезда и прибывающих пассажиров. Глаза Григорьевны бегают из края в край быстро, быстро, как будто кого – то ищут. Говорили, что в войну с немцами, она потеряла своего сыночка. Напротив, нашей комнаты, простаивала двухкомнатная квартира начальника товарной конторы. Его жена и дочка уехали в Ульяновск, когда хозяина, друга начальника станции посадили за махинации. Квартира предназначалась нашей семье, бывший владелец освободил её только к новому году. Наша семья всё это время ютилась в комнатушке. Годовалая сестра Алла требовала к себе пристального внимания, и мама была вынуждена заниматься только ею. В нашей комнатушке была своя печка на две конфорки с духовкой. Она была почти в левом углу при входе, по длинной стороне комнаты и занимала значительную её часть. Топил её отец углём, но уголь сам по себе не разгорался, приходилось разжигать его дровами. Перед топкой был прибит лист железа с целью пожарной безопасности. На плите мы готовили, грели воду для купанья, она обогревала нашу комнату. За ней в углу стоял бельевой шкаф. Между шкафом и печкой была моя раскладушка. Я на ней спал, играл, под ней лежали мои игрушки. Входная дверь в комнату открывалась внутрь. За ней скрывалась вешалка для одежды. Дальше стояла двуспальная металлическая кровать на ней спали родители. У изголовья кровати была подвешена к потолку детская люлька для сестрёнки. Дальше за кроватью единственное в нашей комнате окно с очень широким подоконником. Вокзал был построен в начале двадцатого века и имел метровые стены. У окна стоял большой стол и три стула. За ним мы ели, писали, папа ремонтировал технику, мама гладила бельё. В дальнем правом углу мамин шкаф с её вещами, зеркалом и одеждой. Удобств никаких в квартире не было. Умывались при входе в левом углу из рукомойника. Два ведра с холодной, принесённой из колодца водой, всегда стояли на скамейке, под ней ведро с помоями. Туалет в ста метрах от вокзала. Мылись и стирали тут же у печки в металлической ванне, которую снимали с гвоздя со стены. В комнате всегда было сыро и влажно, пахло гарью от угля. Открывали форточку и дверь, устраивали сквозняки, сами уходили в коридор. Такие условия жизни не могли, не отразится, на нашем здоровье. Сначала заболела сестрёнке, её с мамой положили в больницу. Мама очень переживала за сестрёнку. У неё от этого вскоре пропало молоко. Мы с отцом остались одни. Он ходил на работу, а меня одного оставлял дома. Я не хотел оставаться плакал. Но он нашёл ко мне подход. Зная, что я с дедом любил ходить на рыбалку, он пообещал мне в выходной свозить на рыбалку, если я себя буду хорошо вести. Как я ждал этот день. Я даже не выходил на улицу, боясь разозлить отца. Смотрел в окно на привокзальный сквер, там ребята по взрослее, целый день играли в разные игры. Когда мама была дома, она часто на часок, выпускала меня в сквер. Сама с сестрёнкой сидела на широком подоконнике и наблюдала, как я себя веду, если я заиграюсь или что не так, открывала форточку и возвращала в дом. Мама, мама, где ты? Отец говорил, что она далеко, где-то в райцентре Вороново. Я даже по сестрёнке начал скучать, некому сейчас таскать за волосы и пробовать на зуб, и кусаться за, что вздумается. Любимое её занятие: схватит меня двумя ручонками за волосы и тащит голову к себе ко рту, норовит при этом укусить за нос или губу. Первый раз ей это удалось, я не ожидал от неё такой подлости. Очень больно, а она глупенькая смеётся. Когда её мама привезла, мы жили на хуторе у дедушки. Как мне там было хорошо! И зачем мы только сюда переехали?! Мне часто по ночам снится хутор, дедушка, бабушки, тёти и даже Шарик. Я ведь ждал братика, но почему – то аист принёс эту кроху. Папа сказал, что пока мама выбирала, всех братиков разобрали, оно еле успела забрать сестрёнку.