– Можно спросить, почему ты пошел работать в парк? – спросила Дорри.

– В старших классах я был школьным клоуном, – объяснил я. – Но, видишь ли, у меня очень стереотипная азиатская семья из Кремниевой долины, так что я обречен был стать врачом, адвокатом, банкиром или айтишником-предпринимателем. А мне хотелось смешить людей. Хотелось помочь им продраться сквозь вранье и увидеть настоящий мир.

– То есть ты не хотел попусту растрачивать свой дар, – подытожила она. – Это понятно.

– Не уверен, что прикалываться над бедностью родителей или рассказывать, как пытался кадрить девушек на комик-коне, это дар. Но, кстати, это единственные американские тусовки, где азиатом быть классно: девчонкам вечно кажется, что ты похож на какого-нибудь героя аниме.

– Ты шутишь?

– Не представляешь, сколько раз я ходил на свидания с Сейлор-Мун.

Пытаясь сдержать смех, Дорри чуть не поперхнулась вином.

– Здесь мне хотя бы кажется, что я помогаю людям, хоть и не совсем так, как себе представлял.

На следующий день я снова зашел к Дорри, потом еще раз – все время изобретал новые предлоги. Однажды принес Фитчу сохранившиеся у меня с детства комиксы, а Дорри – краски из сувенирного магазина (она как-то обмолвилась, что до рождения ребенка училась в школе искусств). Дорри тут же решила нарисовать на стене комнаты Фитча Солнечную систему и космические корабли. А в гостиной изобразила мерцающие светящиеся шары, внутри которых разыгрывались сцены из древней истории, – Фитч рассказывал, ему иногда такое снится. Через неделю я перестал придумывать предлоги, Дорри уже знала, что вечером я постучусь в дверь коттеджа или буду ждать, когда у нее закончится смена. Она работала на полставки в конторе, куда люди приходили забирать прах своих детей. Мы ни разу не обсудили, что между нами происходит, я твердил себе, что не несу ответственности за Фитча, что ничего такого никогда не планировал. И подспудно боялся, не использую ли Дорри, чтобы почувствовать себя благородным человеком.

Каждый раз, разговаривая со своими родителями, я хотел рассказать им о Дорри, но боялся сглазить. Только через несколько месяцев обмолвился, что кое с кем познакомился.

– Она прекрасна, рисует невероятные фантастические пейзажи. И у нее жутко классный сын.

– Сын? – хором переспросили они.

– Он, что?.. – начала мама.

– Да, он болен, – ответил я.

Мама как будто решила просверлить меня взглядом из другого штата. Отец лишь покачал головой.

– Надеюсь, сынок, ты понимаешь, во что ввязался.

– Боже, Скип! – мама прижала руку ко рту, словно пытаясь не выпустить наружу свое разочарование.

– Вообще-то это хорошо, – возразил я. – Для меня. И для них.

Выглянув в окно, я увидел коттеджи и представил, как Фитч читает мои комиксы.

– Будем надеяться, – сказала мама.

Закончив разговор, я пошел к коттеджу и обнаружил, что Дорри сидит во дворе и разглядывает небо в маленький телескоп, а потом смешивает краски, пытаясь изобразить за луной воображаемую воронку – вихрь фиолетового и желтого. В центре смерча, возможно, в миллионах световых лет от него, кружила вокруг алой звезды голубая планета, чем-то похожая на Землю.

– О чем ты думаешь? – спросил я и вдруг заметил, что от слез тушь на ее ресницах размокла и склеила их в крошечные язычки пламени.

Я подумал, она переживает за Фитча, ведь других детей, в отличие от меня, она не встречала. На работе ей приходилось всего лишь выдавать деревянные коробочки с пеплом, а в компьютере по каждой не значилось ничего, кроме имени, фото, роста и возраста.

– Я все думаю, станет ли ему когда-нибудь лучше настолько, чтобы он смог лазить по той конструкции во дворе. Станет ли всем им настолько лучше.