Всё бы ничего, если бы не Одинцов. Он нравился мне больше всех. Может, потому, что с Гошкой они почти не расставались. Кажется, даже за партой одной сидели, пока их не разъединили ради спокойствия в классе.

Наверное, я испытывала к нему щенячью влюблённость, особенно, когда подросла. Всё время хотелось оказаться рядом, потрогать его, в глаза заглянуть.

Мама мне доходчиво объяснила, что навязываться – дурной тон. И с тех пор я страдала молча. Потому что полностью исключить Одинцова из круга своих знакомых я не могла: он всё равно попадался на глаза то дома, то в школе.

А потом мальчики выросли, уехали учиться. И как-то Одинцов исчез с радаров моих страданий. Я даже позабыть о нём успела: у меня появились новые интересы и увлечения, жизнь наладилась, кавалеров было хоть отбавляй.

Появился он снова, когда мне стукнуло восемнадцать. Повзрослевший, серьёзный, интересный.

– Лика, – сказал он, рассматривая меня с задумчивым интересом – коронный такой тяжеловесно-оценивающий взгляд самца. – Ты повзрослела.

И улыбнулся. Бамс! И сердце в лохмотья, на лоскуты. Старая любовь, как оказалось, для меня не ржавеет. Гормоны, эйфория, восторг. А главное – тотальное размягчение мозгов, когда становишься глупой-глупой, не остаётся ничего, кроме томного, как у коровы, взгляда. Влюблённая тёлочка – бери и веди куда хочешь – пойдёт покорно, вздыхая и продолжая хлопать ресницами.

К слову, Одинцов водить меня никуда не стал. Я ведь младшая сестрёнка его лучшего друга. Но это не мешало отвешивать мне комплименты и продолжать сверлить тяжёлым взглядом, когда он думал, что его никто не видит. Но я видела! Наблюдала за ним в зеркало исподтишка.

И это были не девичьи фантазии и грёзы, когда сама придумала – сама влюбилась. К тому времени я уже неплохо разбиралась в мужских взглядах и желаниях. В том плане, что ум у меня всё же имелся, а наблюдательность – мой конёк.

Меня тогда уже обхаживал Миша, которому предстояло в будущем стать моим мужем. Но не ему достались мой цвет и невинность, и я никогда об этом не жалела.

Мою целомудренность, как и сердце, похитил всё тот же коварный искуситель Одинцов.

Случилось это на его двадцатидвухлетие. Шикарный был праздник, с размахом. Пикник на обочине. Отмечали на даче. Шашлыки, речка, музыка крыши окрестных домов поднимала на уши.

Я впервые видела Одинцова навеселе. В какой-то момент он появился рядом со мной, и уже не отходил ни на шаг. Касался, словно ненароком руками. Губы, будто случайно, то по щеке проходились, то на шеё задерживались.

Да, я сама его затащила в постель. Не задумываясь, подарила самое ценное для девушки. Сама была как пьяная от его шёпота и скупых слов восхищения.

Большой Одинцов был нежен до слёз. Будто и не он даже. Не тот нелюдимый и вечно суровый хука-бубука, каким я его знала всю жизнь. Мне не было страшно – я растворялась, тонула в нём. А он, как тогда казалось, – во мне. Я грезила, что это навсегда. Мечтала, что он будет моим.

А наутро оказалось, что он ничего не помнит. Память ему отшибло. Вроде бы есть у некоторых индивидуумов такая особенность: пьют, а потом ничего не помнят.

Я, конечно, не спала с ним в одной постели – это было бы чересчур смело для меня. Удрала на цыпочках, когда Сашка уснул, полная радужных надежд и счастья.

А утром он повёл себя, как всегда. Хмурый и неулыбчивый, молчаливый, с жёстким взглядом. Мои радужные мечты оказались мыльным пузырём – пшик – и лопнули.

Он видел мою растерянность.

– Что-то случилось, Лика? Тебя кто-то обидел? – на правах хозяина он счёл нужным расспросить. Небось бы и покарал виновных, если бы они нашлись.