Алекс не понимал, что с ним происходит. Во-первых, у него стоял.

Он заставил разыскать и принести обе пудры. Его впервые и странно будоражила власть.

– Мой вопрос в чем? – доставал он несчастную стюардессу. – Мне интересно, какая у них консистенция. Вот эти шарики – это как? Если они скатаны, то, получается, это жирное что-то, плотное, типа глины? Но «пудра» же значит сухая? Иначе это какой-то тональный крем!

С отсутствующим лицом страдалицы стюардесса распечатывала флаконы.

Безвольна и бесправна.

Пассажирам бизнес-класса здесь позволено все.

Алексу казалось, сейчас от натяжения лопнет ткань его джинсов. Все кончится как-то не так, что он кончит, потому что в этом как раз было бы какое-то поражение – а ему сносил башню незнакомый коктейль, – несокрушимость и власть.

Он зачем-то нюхал содержимое баночки с одноцветными комочками, пахло как вся косметика, ничего особенного, ему почему-то больше нравился, например, примитивно-приятный, даже приторный запах кондиционера для белья; достал горошину, или как там, «жемчужину», растер между пальцами.

Вот не поймешь. Не глина. Не совсем. Как будто и порошок на тканевой основе внутри.

– Разрешите? Проверю – мажется?

Он провел указательным пальцем по красной форменной юбке, истошно-красной сейчас, оставляя густой мазок – как там? – телесного?..

Восторг странный, нелепый – даже сердце зашлось – от вседозволенности, что ли, – и даже; это уж тем более неожиданно.

– Разрешите? Разрешите? – повторял он, якобы учтиво, на самом деле никакого разрешения не спрашивая.

Он глумился над формой, как будто вершил акт актуального искусства (создавал свои фрески); он особенно долго, тщательно, садистски-сильно растирал голубую горошину по тому месту, где, по его расчетам, должен быть сосок, все пытаясь нащупать и сдавить этот сосок – другую горошину; голубое, не дополненное другими оттенками и не создавая, значит, телесного, жалко-бледно мазалось по красному, и казалось, что сосок Алекс все-таки нащупал, и как раз на нем оставляется сейчас этот невнятный синяк.