Последняя лучшая в мире рок-группа, Nirvana, распалась, когда Курт Кобейн застрелился, не выдержав бремени славы. И тем самым вогнал мир в депрессию, если честно.

Oasis же любят, в частности, и потому, что все знают: они-то уж точно не нанесут миру такую травму. Никаких больше скорбных бдений под дождем, никаких печальных новостей, когда хочется разбить радио.

Это стремительное восхождение брит-попа – ближе к осени 1994 года – связано прежде всего с негласными клятвами музыкантов быть настолько живыми, насколько это возможно. В противовес холодным дождям и яростным песням северо-западного американского гранжа эти ребята поют о простых радостях жизни в Британии: футбол в парке, пиво в солнечный день, прогулки на велосипеде, сигареты, английский завтрак в кафе, свадебная гулянка в клубе для рабочих парней, новая запись, которую слушаешь постоянно, пьянки по пятницам, пьянки по субботам, друзья, с которыми ты обнимаешься под восходящим воскресным солнцем. Они превратили нашу повседневную жизнь в настоящий праздник. Они напомнили нам, что жизнь – превыше всего остального – нескончаемая вечеринка. Они переделали системную плату, установив новые связи.

И вся Британия влюбилась в это простое, незамысловатое обещание. Понимать и ценить мелкие радости повседневности. Все наполнилось надеждой – внезапной, невероятной. Все новости – только хорошие. Падение Берлинской стены, освобождение Манделы, выход Восточной Европы из холодной войны – под сияющие лучи солнца. Солнечный свет – повсюду. Когда я вспоминаю те годы, там всегда светит солнце – как будто мы круглый год выходили из дома без куртки, только с ключами, деньгами и сигаретами. Каждую неделю радио выдавало очередное сокровище. Каждую неделю у нас был новый гимн.

Квартиру в Лондоне можно было снимать за 70 фунтов в неделю; чашка кофе в баре стоила 20 пенсов, сигареты – два фунта и 52 пенса за пачку. Жить было дешево. Медленно убивать себя было дешево. Чем не лучшее время для девятнадцатилетней девчонки?

– Жизнь прекрасна! – говорит папа, забивая очередной косяк.

Лучшее время для девятнадцатилетней девчонки неожиданно становится лучшим и для сорокапятилетнего дядьки. Папа принял брит-поп с поразительной радостью маленького ребенка, который просыпается посреди ночи и хочет играть.

– Как будто у нас снова шестидесятые, – с одобрением говорит он, глядя на музыкантов в «Поп-топе». – Те же прически, те же штаны, те же гармонии. Они все подражают Боуи, Beatles, The Kinks и The Who. Лучшим из лучших. Все повторяется. Те же рокеры против модов. Я, конечно, всегда был мокером, – говорит папа, затягиваясь косяком.

Нет, не был. Я видела его фотографии. Он был классическим хиппи. С афропрической, похожей на подсолнух, и в брюках клеш, потенциально опасных на сильном ветру.

И в точности как ребенок, проснувшийся посреди ночи, он стал проблемой для всех, кто рядом. Эта внезапная культурная взрывная волна, накатившая на Британию, пробудила его дремлющие устремления. Подобно королю Артуру, восставшему ото сна при звуках волшебной трубы, в папе воскресли его рок-н-ролльные побуждения. Папа всегда любил выпить, но теперь перешел уровнем выше, возобновив свою юношескую привычку курить траву. Он снова стал покупать музыкальную прессу и возмущаться по поводу многих вещей. «Wonder Stuff, что за сборище клоунов! – кричал он, потрясая журналом. – Я думал, вся эта хрень закончилась на Jethro Tull». Он просил меня раздобыть ему экстази. «Наверное, хорошая штука. Если судить по названию». Я отвечала, что я эту гадость не потребляю, не держу ее дома и уж точно не стала бы снабжать наркотой своего собственного отца с явной генетической предрасположенностью к наркозависимости.