Во время их объяснений Озорница стояла в сторонке. Ей льстило, что Шагал заступился за нее, назвав дамой. Она застенчиво опустила взгляд и во всю свою кобылячью силу неожиданно заржала. Надо заметить, что делала она это частенько и в большинстве случаев совершенно невпопад. К этому стоит напомнить, что Озорница была далеко не молода, ей было… Нет, я затрудняюсь назвать точную дату ее рождения. Припоминаю только, что художник написал картину с кобылкой чуть раньше тридцать пятого года, а может быть, тридцать четвертого. Но если рассматривать ее портрет с точки зрения лошадиной эстетики, то тут мне смело придется признаться: она красавица. У нее были широкие ноздри, полные постоянного волнения, особенно при выдохе; трепетные ушки, торчащие на самой макушке; и огромные глаза навыкате, похожие на две большие сливы, обрамленные густыми щеточками ресниц. Всю эту красоту дополняла немного встрепанная грива, которую лошадка в торжественных случаях заплетала в косы.

– Марк, успокойся. Спорить с тобой я больше не стану, на этот раз поступлю просто: попробую не верить собственным глазам. Если ты считаешь, что лошадь не кобыла, а дама, пускай будет, по-твоему, – быстро проговорил Скрипач и, несколько надувшись, демонстративно отвернулся. Подумал немного и прибавил: – Тем более не буду спорить, что, кроме так называемой дамы, у нас имеются и другие варианты для того, чтобы оказаться в Витебске. Где твои часы?

– Вот они, – и Шагал указал на запястье, на котором золотом поблескивал механический Rolex.

Обычно он носил часы, когда отправлялся куда-нибудь по делам, и никогда не надевал их во время работы, оставляя в спальне на прикроватном столике. В мастерской он привык определять время по солнцу, которое гуляло от окна к окну чуть ли не весь день. Сегодня утром, застегивая золотой ремешок на руке и выбрав любимую рубаху, он подумал: «И чего это я решил разодеться, словно праздник какой?» Не найдя ответа, достал из шкафа бархатную темно-синюю куртку, встряхнул и, сообразив, что в ней будет жарковато, повесил обратно. Снял с вешалки новую черную жилетку и накинул на себя. Ловко перебирая пальцами, застегнул ее на все пуговицы. Полюбовался на себя в зеркало. Ему показалось, что в облике чего-то не хватает.

Поразмыслив, Шагал подошел к палисандровому секретеру и откинул столешницу. Нажал внутри маленькую кнопочку, прислушался. С тихим скрипом выдвинулась потайная полка. Из ее глубины он достал небольшую шкатулочку орехового дерева, открыл. Внутри лежал пожелтевший от времени лоскут ткани, аккуратно сложенный так, что на нем были видны вышитые черным шелком буквы Р.Б. и маленький цветочек. Для художника этот лоскут был огромной ценностью, которую он скрывал от посторонних глаз и особенно от Валентины. Шагал поднес его к лицу, глубоко вдохнул старинный запах, что-то вспомнил и улыбнулся нахлынувшим чувствам. Поцеловав цветочек, он свернул лоскут так, чтобы ни букв, ни цветка не было видно, и вставил в нагрудный карман жилетки. Затем еще раз взглянул на отражение в зеркале и совершенно довольный своими действиями поднялся из спальни в мастерскую.

Так начался этот день. Сейчас же художник снял с руки Rolex и протянул Скрипачу. Тот внимательно осмотрел часы, приложил к своей руке, полюбовался и даже восхищенно присвистнул, но тут же запротестовал:

– Да не эти, а те, что с синим крылом.

– А-а, мои любимые. Вон они, – и художник указал на стену, где висела картина.

– Заводи их, – приказал Скрипач.

– Чем?

– Что за вопрос? Васильком!

Вспомнив сказочное явление кобылки, Шагал подошел к картине и дотронулся до полотна. Холст дрогнул и ожил. Стрелки на часах слегка дернулись, выдвинулись из полотна на некоторое расстояние и стали быстро двигаться по кругу, перегоняя одна другую. При этом нарисованный маятник так и остался недвижимым. Потом над стрелками сами собой прорезались глаза, похожие на блюдца. Они быстро задвигали зрачками, а те, сдвинувшись в сторону художника, стали делать ему знаки, выразительно хлопая веками.