– За столько лет я так привыкла к своему положению, что почти не замечаю его. И потом, не забывайте, господа-товарищи-граждане, я белорусская лошадка, а не какая-нибудь там арабская скакунья. Ведь я, как нечего делать, могу и в огонь сигануть, а при случае и коня на ходу застопорю. Так что садитесь на загривок и едемте в Витебск, – она стукнула копытом и опять превратилась кентавриду.

– А вот это уже по-нашему! – радостно вскричал Скрипач, резво пордбежал к Озорнице и, чтобы запрыгнуть на нее верхом, уперся рукой ей в спину.

Он уж было даже закинул ногу, как художник, не менее резво, подскочил и оттолкнул Скрипача, предварительно дав ему такой крепкий подзатыльник, что его шляпа упала на пол. При этом Шагал завопил во все горло, срываясь на фальцет:

– Ты что удумал? А ну, отойди от нее!

– Да садитесь, не стесняйтесь, – прогоготала Озорница, перебирая копытами и легонько придерживая оконце на брюхе, чтобы оно невзначай не открылось.

– Нет, и точка! Мы на вас, уважаемая мадам, не сядем! Во всяком случае, я. Лучше уж я вообще никуда не поеду! И спорить со мной бесполезно.

– Хорошо, хорошо, дело какое, – почесывая затылок, примирительно сказал музыкант и, быстро найдясь, прибавил: – Шутка! Это была небольшая шуточка. Я просто пошутил.

– Ничего себе, он пошутил. Ну ты и хитрованец. И кто тебя научил таким бездарным и глупым шуткам? Кто? Отвечай мне!

– Кто-кто, а то ты сам не догадываешься? – и он выразительно посмотрел в лицо Шагалу. Тот вытаращил на него глаза, размышляя, на кого намекает бородач. Сообразив, тут же принял недоумевающий вид.

– Кто нарисовал, тот и научил, а сам на меня еще и ругается, – сварливо пробурчал музыкант и обиженно отошел в угол мастерской.

Там он встал лицом к окну и тронул струны скрипки. Она запела так трагично, что Озорница, утираясь краем передника, начала всхлипывать. Ее плаксивое настроение передалось детенышу, и из утробы раздался горький младенческий плач. Он вызвал в художнике сильное волнение. Шагал чуть не разрыдался, еле-еле, но он смог сдержаться. Подбежал к Скрипачу и, немного заикаясь, пробормотал:

– Послушай, перестань надрывать нам сердце и извини меня, пожалуйста… За подзатыльник извини… Но ты, друг мой, сам виноват. Как это тебе пришло в голову – оседлывать почтенную даму? Этого делать негоже, тем более что она совершенно не готова к скачкам. Подумай сам, если от напряжения она возьмет и на полпути в Белоруссию примется рожать, что мы с тобой тогда делать будем, чем поможем ей?

Услышав это, Скрипач остановил игру, а Озорница прекратила слезы и, приоткрыв оконце на животе, приласкала любимицу. Та сразу перестала всхлипывать.

Между тем Шагал продолжал:

– У тебя такая длинная борода, а ты ведешь себя как озорной мальчишка! Нет, не понимаю, и кто тебя воспитывал?

– Кто-кто? Ты сам…

– Не продолжай! Сам, сам, что ты заладил? Я ещё с первого раза понял твой намек и нахожу его нетактичным, – сказал художник, но было видно, что сердится он не в заправду. Он постоял, немного подумал и привил: —Подобные замечания не делают чести мужчине, особенно если он солидный музыкант.

– Музыкант – не музыкант, это тут ни при чем, – заметил Скрипач и, чтобы прекратить ненужную перепалку, примирительно произнес: – Ладно, все в порядке, пароход пошел в другую сторону.

– Какой еще пароход? – озираясь по сторонам, удивилась Озорница.

– Тот, на котором мы проехали мимо этой темы, – ответил Скрипач и, обращаясь к Шагалу, спросил: – Ответь мне, как на духу, хочешь в Витебск или нет?

– Конечно, хочу, но почтенную даму оставь, пожалуйста, в покое.