– Шов хороший, – Борис аккуратно опустил рубашку, потом укрыл Олю одеялом. Обернулся к медсестре. – Тамара Михайловна, готовьте капельницу.

Когда медсестра вышла, Борис взял стул, поставил рядом с кроватью и сел на него верхом, опершись на спинку руками. Какое-то время они молча смотрели друг на друга. Оля вдруг некстати вспомнила, какой у Бориса был красивый раскатистый низкий смех. Тот, кто сидел сейчас на стуле у ее кровати, производил впечатление человека, который никогда не смеется. Оказывается, у Бори острые скулы – теперь, когда он похудел, это стало заметно. Особенно когда он так сильно сжимает челюсть. И темные глаза смотрят совсем неразличимо по выражению.

– Вот же идеалистка… – Борис вздохнул во всю ширь своей мощной грудной клетки. – Вот во что ты там опять вляпалась, Оля, блядь?!

А раньше ты столько не матерился, Боря! Слышала бы тебя твоя мама! Оля не ожидала, что желание непременно перечить Борису вернется так быстро. Буквально спустя несколько минут после встречи. И где? В палате реанимации!

– Не Оля-блядь, а Олимпиада Аскольдовна!

– Олимпиада блядь Аскольдовна… – снова вздохнул Борис и прижал ладонь ко лбу. И от этого его второго вздоха и короткого жеста Оле стало страшно. С ней… что с ней?! Почему ей ничего не сказала медсестра? А если… если Оле… удалили что-то… что-то важное?! Она ведь почти ничего не помнит с определённого момента. С какого-то удара – еще там, в квартире. Не помнит, как везли на скорой, не помнит, как готовили к операции. Что это была за операция?!

– Боря… – она двинула рукой и неосознанно коснулась пальцами его руки. Все такой же мохнатый и теплый. – Боречка, что со мной?

Дрожь покатилась по телу, когда Борис накрыл ее руку своей. Это, наверное, откат после наркоза.

– Нечего непоправимого, Липа. Но пришлось делать полостную операцию.

– А… а что там? – Оля чувствовала, как начинает щипать в носу и туманиться зрение. Вот, только от жалости к себе сейчас не хватало разрыдаться.

Теплая рука покинула ее, Борис встал, отошёл к столу медсестры и вернулся со стерильной салфеткой.

– Только не сморкайся. Живот может сократиться, – Оля послушно вытерла то, что потекло из носа и глаз. Сморкаться, как велели, не стала. А Борис продолжил: – У тебя были тупые раны в области живота, Липа. К сожалению, УЗИ показало разрыв селезенки.

– Сильный? – Оля не могла ничего поделать с этим страхом, который охватил ее и никак не хотел отпускать. Как же, оказывается, хочется жить. Если вдруг возникает угроза этой самой жизни.

– Вторая степень, – Борис говорил спокойно. – Кровопотеря умеренная, привезли быстро. В общем, все обошлось малой… кровью. Других внутренних повреждений нет, но завтра, как от наркоза нормально отойдешь, тебя еще раз вкруговую просветят, чтобы все точно исключить. Вчера не до того было.

Оля прикрыла глаза. И задала глупый и детский вопрос.

– Я не умру?

– Умрешь. Но гораздо позже и в окружении детей, внуков и, возможно, правнуков.

Оля слабо улыбнулась и открыла глаза. В чем-то Борис совершенно не изменился. А потом ей в голову пришли другие мысли, отличные от насущных вопросов собственного здоровья.

– Боря, а… а он?!

– Кто – он?

– Тот человек, который… который меня…

– Закрыли его, – словно сквозь зубы ответил Борис.

– Как – закрыли?! Что значит - закрыли?!

– Значит, находится под стражей, – неохотно ответил Борис. Оглянулся на дверь. Он явно ждал медсестру с капельницей.

– Боря, а что с Тасей?! – спохватилась Оля.

– Какая еще Тася?!

– Соседка моя! Наша! Ты не помнишь?! Жена этого… Он ее тоже бил!

– Так это сосед… – взгляд Бориса потемнел. Он резко встал. – Ничего не знаю про Тасю.