если серёдка есть.
Здесь я осунулся, одичал…
Дело, наверно в том,
что, как тифозник, степь по ночам
дышит горячим ртом.
Скулы ей судорогой свело.
Это – какой-то шок.
Ей, как и нам с тобой, тяжело,
превозмогать ожог.
Всё измолотит своим цепом
лютых ветров отряд.
Этот свирепый антициклон
люди не победят.
И не покажется вовсе – нет! —
вялотекущим сном
этот совсем настоящий бред,
этот жары дурдом.
* * *
Ветер, как сыщик, рыскал
низких глухих басов
в зарослях тамариска,
сдерживавших песок.
Не выносящий тени,
рос из последних сил
южный двойник сирени
(здесь его звать жынгыл).
И в той бескрайней шири,
там, где недель бурда,
происходило в мире
то же, что и всегда.
Ястреб – лишь он не дремлет.
юрких мышей гнобя…
Я, как жынгыл, всё время
сдерживаю себя.
Майские ждёт он грозы,
чтоб посреди песков
вдруг распуститься гроздью
ласковых лепестков.
Снова любуюсь ими,
и когда дремлет зной,
знаю: меня обнимет
тёплый ветер степной
* * *
В палатке вьюгу я стерпел
и онемел, когда я выжил:
глаза тюльпанные степей
раскрылись по команде свыше.
Ещё местами снег лежал,
и лету не было резона,
но душу резал без ножа
тот алый свет – до горизонта.
За что я это заслужил?
Я только без году неделя.
Я был всего лишь пассажир
на мокрой палубе апреля.
И жаркий солнечный огонь
в минуту осушал болотца…
Я ждал мгновения того,
когда та кровь в мою вольётся.
Наверное, всё дело в том, —
и в этом вовсе нет обмолвки, —
что мне хотелось стать цветком,
который вечно в самоволке.
* * *
Висит тошнотный этот день,
нельзя нигде охолонуть.
Жара, как в преисподней, где
от зноя закипает ртуть.
Палатка — душный саркофаг,
и дело в том, и дело в том,
что солнце здесь не друг, а враг,
который вялит нас живьём.
Но это солнечное бра
не заслужило бранных слов:
чтобы постигнуть суть добра,
знать надо, что такое зло.
Оно коварно, как шайтан,
само себя не тратит зря.
Оно таится где-то там —
за равнодушьем сентября.
И, костенея на ветру,
я думаю, что дьявол с ним,
мне всё равно, ведь я помру,
не путая одно с другим.
Времена года
* * *
Весна – это просто безумство,
Но разве тут чья-то вина?
Весна не бывает безустой,
ты слышишь, как шепчет она?
Ты слышишь: всё громче и громче
в апрельской предутренней мгле
бессвязные песни бормочут
бродяжные соки в стволе?
Победа их вовсе не близко.
ещё надо ждать до поры.
Но нет благороднее риска,
чем этот безумный порыв.
* * *
В лесу ещё всё серое,
но выглянул прострел.
Зимы вторую серию
апрель не досмотрел.
Засуетились «смежники» —
пьют солнечный отвар
прозрачные подснежники
и прочая братва.
Внезапное явление,
отсюда и азарт.
Раскрыты в изумлении
их синие глаза.
И пребывают в праздности —
нет никаких забот.
И светятся от радости,
как ёлка в Новый год.
* * *
Истощилась зима,
потеряла и силу и власть.
Влажно взбрякли снега,
птичий слышится радостный гимн.
Только всё это мне
совершенно сегодня не в масть,
не до этого мне,
я теперь занимаюсь другим.
Не жалею я больше
смертельно изношенных вен.
Я хочу позабыть
то, что в жизни случилось моей,
чтоб сказать: «Всё — путём!»,
и пожить вновь – беспутным совсем,
не страшась, как сейчас,
безвозвратно потерянных дней.
* * *
Потери не находятся,
печаль успела вырасти.
Опять мокропогодица,
опять раздолье сырости.
Зачем весну навеяло?
Зачем живём мы слухами?
Опять, куда неведомо,
я пешедралом трюхаю.
Прохожие, не падайте,
я весь какой-то палевый.
Иду по прежней памяти
туда, где, в общем, палево.
Где жил я не по Дарвину,
и это крах ускорило.
Но это – очень давняя
и длинная история.
* * *
Пора эта скоро нагрянет,
надёжно прилепит она
дождя языками багрянец,
как марку, к конверту окна.
Осенняя авиапочта
расскажет, что лес поредел,
но надо ль грустить оттого, что
все в мире имеет предел?
Природа не просит прощенья