Как читать книги Моника Вуд

Моей любимой команде:

Саре Браунштейн, Кейт Кристенсен, Льюису Робинсону, Биллу Рурбаху

А также женщинам, заключенным в тюрьмы, где бы они ни находились

Комната для свиданий именно такая, каким и должно быть практичное казенное помещение. Безликая унылая коробка, две крепкие стены, передняя и задняя, и ряды окон по торцам. Один ряд выходит на Волю, она за переплетением колючей проволоки, на которой иногда сидят щеглы, за проволокой видна бугристая покатая полоса земли, кустики и заросли не пойми чего, меняющие цвет в течение года. В тот день мне исполнилось двадцать два, срок у меня маленький, но все равно кажется бесконечным; из укрытой снегом и оттого голубоватой земли там и сям торчат увядшие стебельки, будто взывают о помощи.

Стены голые, не считая плаката с инструкцией, как оказать первую помощь. Из мебели только стол и тринадцать жестких до ломоты в заднице стульев без подлокотников. На самом деле столов два, они составлены вместе, и на них только наши листки бумаги, ручки и книга, которую обсуждаем. Цветовая гамма небогата, от серовато-коричневого до телесного цвета, как у пластыря «Бэнд-эйд», но, когда мы собираемся здесь, комната будто оживает, наполняется теплом.

Второй ряд окон выходит в главный коридор, а по другую его сторону еще один ряд окон – столовка; здесь вообще что ни стена, то с окнами. И дверями. Все устроено так, чтобы лишить вас личного пространства.

Я до сих пор отчетливо помню тот день – двенадцать одетых в голубое женщин, сухие ладони либо сцеплены, либо растопырены, либо барабанят по столу, а во главе стола – Книжная дама в строгой блузке на пуговичках, с рисунком в виде веселых зеленых пчелок, и она рассуждает о книге, которая нам всем дико не нравится. Но чувствую я себя, как обычно чувствую в Книжном клубе. Наверное, как и остальные. В безопасности.

Книга называется «Рубцы», якобы правдивый рассказ о знаменитой женщине-кардиохирурге, которая росла среди грязи. Настоящей, буквальной грязи дрянного дворика в Восточном Техасе. Грязь плюхали ей на утренние кукурузные хлопья, наказывая за чтение газет.

Дона-Лин, как всегда, первая. Она заправляет свои жиденькие волосы за уши.

– Какое нам дело до богатенькой врачихи, для которой самая большая трагедия – нью-йоркская зима?

– Снега, что ли, дамочка не видела? – поддакивает Рене. – Спустить бы ее на землю.

Как почти все мы тут, Рене и Дона-Лин выросли в Мэне, и нам удивительно нытье по поводу пары дюймов снежной слякоти под ногами, когда знаменитая докторша с парной детской коляской переходит блядскую Пятую авеню.

– Как можно шестнадцать лет жевать грязюку и вдруг заделаться знаменитой кардиохирургшей? – недоумевает Киттен.

– Как можно шестнадцать лет жевать грязюку и вдруг родить милых близняшек с симпотными ямочками? – Это уже Шейна.

– Да я даже харчка пожалею на нее, – заявляет Джасинта.

– Да хрен я поверю, что ее забулдыжные родители тайком получили образование и имели какой-никакой талант, – вставляет Мариэль.

– Врет она все. – Это Дороти.

– Талант не скроешь. – Дженни Большая.

Словно сговорившись, мы замолкаем и смотрим на Дону-Лин. На моем первом Общем собрании она выдала все веселые номера из своего давнего школьного спектакля «Парни и куколки»[1], так что даже надзиратель хохотал. Дороти, у которой шестеро детей и проблемы с мочевым пузырем, тогда в буквальном смысле описалась. А я, перепуганная новенькая, так смеялась, что вдруг уверилась: следующие двадцать восемь месяцев выдержу и не умру от отчаяния. В то же время все это грустно, ведь у Доны-Лин по прозвищу Шоу-Тайм прямо-таки бродвейский голос, благодаря которому у нее должна быть совсем другая жизнь. Одно верное решение, один правильный поворот – и вот она уже позирует в вечернем платье с премией «Тони», а не кривляется в голубой робе перед зрителями на Общем собрании.

– Я понимаю, что вы хотите сказать, – говорит Книжная дама. Она всегда понимает, потому что была учительницей английского, а теперь на пенсии и обожает «живые» обсуждения. К тому же к нам она хорошо относится. – Однако, – добавляет она, как всегда, – чтобы чтение стало упражнением в сопереживании, надо относиться ко всем героям как к своим собратьям.

– Даже к тем, которых мы не понимаем? – подает голос Бритти; у нее острый нос и темные полукружья под глазами, совсем как у енота.

– Даже если они не нравятся? – добавляет Дженни Большая.

– Даже если ненавидишь их до того, что нутро горит? – заключает Дезире.

Книжная дама, милая пожилая женщина с приятным, располагающим лицом, волнистыми пепельными волосами и мягкими, дрябловатыми щеками, разжимает руки.

– Вот видите. Вы уже пытаетесь их понять.

Ее мысль о собратьях неплоха в теории – у Книжной дамы куча теорий, особенно о сопереживании, – и все же нам требуются изрядные усилия, чтобы принять знаменитую и успешную докторшу в свою семью.

За полтора года заседаний клуба Книжная дама испробовала самых разных авторов, от Вирджинии Вулф до Зэди Смит, и у нас имелись претензии ко всем. Претензии – это наша фишка. Это почему-то придает сил. Книжная дама этого так и не поняла.

И не то чтобы у нас не было предпочтений. Нам полюбилась классика – начиная с прошлой осени, когда мы сказали, что хотим обсуждать что-то известное, читанное многими в старшей школе. «Убить пересмешника», «О мышах и людях», «Великий Гэтсби».

Те книги были словно родные. Они помогли нам пережить зиму, а она выдалась суровой – слишком много снега и слишком мало прогулок.

«Итан Фром»[2] была последней книгой в той череде, и я прочитала ее как-то по-новому. После несчастья, случившегося с Итаном, когда он катался на санках, красавица Мэтти превращается в сущую каргу. В общем, книга о том, что жизнь – отстой, и даже тот, кто заслуживает любви, остается ни с чем.

До тюрьмы я была читателем более снисходительным.

– Автору следовало назвать книгу «Итан Фром, Бог тебя на дух не переносит», – заметила тогда Дона-Лин.

Книжная дама, естественно, спросила, что мы думаем о Боге, и все оставшееся время ушло на обсуждение этого вопроса.

Каждую пятницу, два часа подряд, книги, книги, книги. Когда мы заканчиваем обсуждать книгу, нам отдают ее насовсем, и это не какая-нибудь ерунда – можно козырять стопкой побед у себя под кроватью.

Сегодня, на исходе безотрадной зимы, мы обсуждали сцену, когда знаменитая докторша в лифте своего дома знакомится с красавцем-финансистом – будущим мужем. Мы уже знаем этого парня, чья несносность все двадцать семь предыдущих глав остается незамеченной для автора, но героиня возвращается к их первой встрече, чтобы показать, что жизнь – спираль, но до поры до времени ты этого не сознаешь.

Точно подмечено. Надо отдать ей должное.

Тут Шейна ни с того ни с сего принимается рассказывать, как бойфренд выбросил ее одежду из окна их квартиры на втором этаже из-за того, что она отказалась сделать ему минет перед работой. Даже для Книжного клуба это чересчур, хотя чтение занудных книг о счастливчиках, считающих, что жизнь у них была не сахар, всегда развязывает нам языки.

– И мой так делал, – вступает Дезире. Волосы у нее, хоть и заплетены в косы и уложены многоярусной башенкой, выглядят унылой и тусклой лепешкой. Как и глаза, унылые и тусклые. – С третьего этажа, и одежду, и сумочку, и фигурки слоников – вдребезги по всей улице.

Следующая – Джасинта:

– С четвертого этажа. Вещи, сумку, мамины украшения.

– И у меня, – говорит Рене. – С пятого этажа. Еще и мою кошку. – Рене низенькая, смуглая и милая, и мне не по себе от мысли, что в окно выбросили кошку.

И так постоянно. Игра в «Кому хуже всех», в которой почти всё правда.

Потом Эйми. Малютка Эйми, на вид лет двенадцать и дрожит, как полевая мышка.

– Муж выбросил моего ребенка. Моего ребенка в окно. Одежда меня вообще не волновала.

Книжная дама молча слушает. Наверное, поэтому все и говорят. Она может задать «наводящий вопрос», как тот, про Бога, и пошли тары-бары, пока она не «закруглит обсуждение» и не спросит еще о чем-нибудь.

Обычно, когда тут появляется новенькая, мы не особо вдаемся почему, даже если причина ее появления здесь мусолилась в новостях, – нам либо нет дела, либо успеваем забыть. Но если причина «выкинули ребенка из окна» (младенец не выжил, и Эйми все время плачет), такое точно не забудешь. Так что иногда мы знаем. В любом случае о причинах мы не говорим. А говорим о том, что было «до»: о семьях, бойфрендах и подругах, мужьях, родителях, детях, если они есть. О работе и увлечениях. О людях и предметах на Воле, по которым скучаем (список без конца и без края). Что мы ели. Где мы жили. Старые телешоу. Кого мы любили и ненавидели. Ни слова о своей причине, даже если все знают. Про меня знают.

Что касается Эйми, ее причина – на самом деле муж. Ребенка вышвырнул в окно он. А суд присяжных из якобы таких же, как она, в это не поверил. Представьте себе зал суда: муж – импозантный инженер-строитель, жена (Эйми) – жалкая молодая мать в такой сильной депрессии, что адвокаты даже не могут добиться, чтобы она причесалась перед заседанием. И ее отправляют в заведение, где она на заседании Книжного клуба плачет по своему малышу, а муж живет себе на Воле и руководит проектом строительства моста. Возможно, однажды он выбросит еще одного младенца, уже в другое окно, и тогда дело Эйми отправят на повторное рассмотрение, а у нее наконец перестанут выпадать волосы. Вот на что мы все надеемся, ведь малютка Эйми такая нежная, ну вылитый воробушек. Если бы она была чудовищем в шрамах от прыщей, бритой, с огромными болтающимися сиськами – не будем называть имен, – тогда бы мы, как и все остальные, присяжным поверили. Людям это свойственно.