Естественна настойчивость памяти, естественно сожаление, которым человек сопровождает необратимое движение времени, однако естественностью этих чувств нельзя оправдать не только желания вывести из своего сожаления философию истории и нравственный идеал, но и излишнюю снисходительность к своему герою. Сожалея о деревенском жителе, каким он теперь видится по воспоминаниям детства, писатель подчас склонен дать ее теперешнему обитателю совет – как можно больше сохранить в себе неизменным, не поддаваться на перемены. Хотя совет должен был бы касаться другого – того, как в эти неизбежные перемены включиться.

Когда лет 15–20 назад литературе предстояло заново открыть для себя деревню, оправданным был подход к ней по контрасту с городской жизнью. Важно было увидеть ее как мир непохожий и особенный. Не идеальный, но устроенный по своим человеческим законам. Когда эти законы показались непревзойденным и едва ли достижимым образцом, то именно на этот образец в большей мере, чем на реальность, было ориентировано литературное изображение. Тогда-то и доверились памяти, занялись припоминанием некогда слышанных слов, добавляя к ним уже в качестве современной оценки новые или, точнее, извлеченные из хорошо забытого старого понятия, с помощью которых оформилась нравственно-философская программа.

Если писателя хотели от нее отделить, о нем говорили: он не идеализирует, он показывает, как жили. Это было достаточной гарантией литературной новизны, а значит, художественного уровня. Теперь этого недостаточно.

Литература о деревне слишком задержалась на изображении по контрасту: цельный мир уходящей деревни перед лицом надвигающихся перемен. Перемены во многом осуществлены, а прежняя цельность теперь – воспоминание. Оно и породило множество произведений автобиографического характера. Часто удачных, ибо предложивших новый взгляд, но теперь уже в значительной мере утративших первоначальную новизну. Мы сейчас свидетели того, как жанр деревенской автобиографии становится слишком частым, а явление, им представляемое, исчерпанным. В этом жанре уже трудно написать вовсе плохо, ибо все приемы накатаны, но почти невозможно не повториться. Все, что можно было вспомнить, вспомнили. Меняются только названия деревень и имена родственников.

Теперь нужно, чтобы в литературу вошли материал и впечатления другого документального жанра – очерка. В нем подчас те же самые писатели умеют быть объективнее и строже к своему герою. Точка зрения, принятая в этом жанре, нарушает тенденцию давнего отношения к жителю деревни в художественной прозе. Изображению крестьянской души сопутствовало восхищение ее природными качествами или сочувствие ее страданиям. Зло чаще было привнесенным, во всяком случае ответственность за него возлагалась не на самого крестьянина. У кого нет прав, с того нечего спросить.

Так было, начиная с классики, но теперь такое отношение не соответствует столь ценимой писателями нравственной справедливости. Сочувствие деревне по поводу утраченной ею цельности, освященной многовековой традицией жизни, было высказано и пережито. На волне этого сочувствия, как раз благодаря деревенской прозе росло понимание деревни, а вместе с ним – стремление оценить и сохранить культуру, ею созданную. Воздав должное прошлому, нельзя, однако, заслонять им сегодняшний день. Теперь деревня вошла в новый круг отношений, и ее житель оказался во власти тех обязательств и требований, которые могут быть предъявлены к любому человеку, независимо от места его проживания. Пора перестать мерить достоинство человека только тем, чем он некогда обладал, и сосредоточиться на его теперешнем состоянии, в котором ему и предстоит делать жизненный выбор.