Время от времени по частному поводу или в общих спорах о литературном языке возникает вопрос о правомерности широко использовать местные и просторечные слова, выражения – диалект. Для прозы о деревне это вопрос принципиальный не только в отношении стиля, а прежде всего в отношении авторской позиции: от чьего лица говорит и имеет право говорить писатель. Одним из наиболее убежденных и горячих сторонников диалектного слова сейчас выступает В. Астафьев. Неоднократно, отвечая на вопросы по поводу языка его произведений и участвуя в различных дискуссиях, он отстаивал свое право на «полузабытые» или сибирские слова тем, что «герои и повествователь говорят так, как говорят по сию пору в Сибири», а теперь, когда считается неудобным не знать хоть одного иностранного языка, тем более стыдно не знать языка этой огромной страны^>18.

Во-первых, проведенная здесь аналогия очень уязвима: невозможно при всем желании знать все диалекты русского языка, а в его культурном значении диалект никак нельзя ставить в один ряд с иностранным языком, то есть языком целого народа и его культуры.

А во-вторых, в этом споре уравнены герои и повествователь, но ведь не хочет же Астафьев нас уверить в том, что его герои из сибирской или какой-либо другой деревни мыслят точно так же, как он – писатель, литератор? Дело не в том, хуже или лучше, умнее или ограниченнее. Спорить надо не о том, имеет ли автор право вообще пользоваться диалектным словом (конечно, имеет!), а о том, насколько оно функционально уместно, входит ли оно в произведение столь же естественно, как оно входит в речь его носителей. Иначе же вместо впечатления речевой естественности – ее-то и добиваются – выходит неуклюжая и чрезвычайно литературная стилизация.

Одно дело – устная и совсем другое – письменная, литературная речь, особенно как раз у авторов деревенской прозы, склонных к эпической, медленно разворачивающейся фразе. Очень странное впечатление оставляет такая фраза в сочетании с набором просторечных, диалектных слов. Не нужно искать примеров, обращаясь к произведениям мало известным, появившимся в местных издательствах и тиражирующим широко проявленные в современной литературе склонности. Возьмем произведение известное, получившее признание: «Усвятские шлемоносцы» Е. Носова.

Открывается оно таким образом: «Солнце едва только выстоялось по-над лесом, а Касьян уже успел навихлять плечо щедрой тяжестью». Ясно, какое ощущение хотел бы передать автор, но просторечное «навихлять» плохо уживается со «щедрой тяжестью» – выражением, которое воспринимается не только как книжное, но как литературно-трафаретное.

В таких фразах несоответствие не сводится только к стилю. Оно продолжается (или начинается) в неточности мышления, когда автор то подменяет своим выражением восприятие персонажа, то начинает сам говорить с его голоса. Причем даже в произведениях, где эта подмена совершенно ни к чему писателю, где есть стремление без снисходительности, требовательно отнестись к своему герою, продолжается эта стилевая инерция. Когда на ум одному из героев романа Ф. Абрамова «Дом» при виде старого деревенского дома приходят такие слова: «Какую душу надо иметь, какую широту натуры, какое безошибочное чувство красоты!» – то читателю тоже должно прийти на ум, что слова эти имеют отношение только к самому Абрамову, а не к Петру Пряслину. В данном случае я предчувствую возможную попытку объяснения: Петр сам уже горожанин, человек с инженерным дипломом и мыслящий по-городскому (но ведь не литературными штампами?). Однако как тогда объяснить фразу, прямо к нему относящуюся и следующую тотчас за его патетическим размышлением: «Петр дивился себе»? Если она не отражает речи персонажа, то от кого идет претенциозно-эпическое просторечие – от автора? Тем хуже.