Посреди безлюдного пространства детской площадки, в тусклом свете немногих уцелевших уличных фонарей, на качелях, подтянув ноги и обняв колени, сидела, сгорбившись, маленькая фигурка. Источником тягостного и гнетущего звука, который и привёл Егора сюда, служили именно эти качели.

«Девчонка», – с некоторым недоумением подумал Егор, отметив длинные волосы сидящей на качелях. «Что она делает здесь в такую погоду, да ещё одна? Это НЕОБЫЧНО», – вынес он вердикт, традиционно определяющий его дальнейшие действия. Всё необычное в мире Егора подлежало фиксации и изучению. Поэтому он, более не колеблясь, направился прямиком к качелям.

Как-то на одном из занятий студийцы спросили Владислава Олеговича о том, как он относится к стихотворной форме писательства. Некоторые из ребят втихую пописывали стихи, но показывать их и обсуждать избегали. Наставник ответил им в том духе, что в стихах он не разбирается, но полагает их сочинительство полезным, ибо это тренирует ум, ворошит словарный запас, а также позволяет лучше чувствовать ритм текста, в том числе и прозаичного.

– А разве у прозы есть ритм? -удивились ученики, и разговор тогда ушёл в ту сторону. Но совет наставника тренироваться в стихотворной форме Егор запомнил; и теперь, без претензий на полноценное стихотворение, частенько рифмовал на ходу свои мыслеобразы, как называл он сам свои мысли.

– Нарушил скрип качели той

Ночного города покой,

– пробормотал он практически про себя, но сидящая на качелях услышала.

– Что это? – спросила девчонка.

– Ничего, – буркнул Егор, – зачем ты здесь?

– Что ты сейчас читал? Это стихи? Ты сам их придумал? – проигнорировала его вопрос незнакомка.

– Это не стихи.

– Но я же слышала, – возразила упрямица, – ты читал стихи про эти качели.

– Не стихи, – не менее упрямо повторил Егор, начинавший злиться на себя за пустой разговор. «Вот тебе и необычное, вот тебе и тайна», – с разочарованием подумал он. – И стихи не «придумывают»; их пишут, ну или сочиняют.

– Тогда что это, если не стихи? – не унималась спорщица.

– Мыслеобразы. Просто в рифму. Я так мозг тренирую, – вдруг, неожиданно для себя, пояснил ей Егор.

– Мыслеобразы? А что это?

– Это то, что вижу только я. Но я могу их описать. Могу просто словами, могу в рифму. Но это ещё не стихи.

– А, я поняла, – обрадовалась девочка, – я тоже вижу мыслеобразы, которые никто больше не видит. Но я не умею писать стихи, зато я могу их нарисовать.

– Ты умеешь рисовать? – почему-то удивился Егор.

– Да, вот целый альбом есть, – девчонка показала кончик альбома, спрятанного под курткой. – Я прячу его от дождя, – пояснила она.

– Дашь посмотреть? – спросил Егор.

– А ты прочитаешь свои стихи?

– Нет.

– Тогда и альбом не покажу. Не люблю врунов, – отвернулась от Егора девочка, и сильнее заскрипела качелями.

– Почему это я врун? – оскорбился Егор.

– Мальчишки всегда врут. Хвастаются перед девчонками, а сами врут. И когда вырастают – тоже врут! – помолчав, с неожиданным ожесточением добавила девочка.

– Ну хорошо, – сдался Егор, – Я расскажу, что вижу, но если ты меня обманула, я сам тебя вздую! И альбом твой выкину! Поняла?

Девочка молча кивнула, и Егор начал:

Девчонка мокнет под дождём, но дождь ей, словно, нипочём. Среди двора сидит одна, она печальна и грустна. И испытав недоуменье, и сердца следуя веленью, иду вдруг к ней – она в смятенье; вот пальцев нервное сплетенье, и серых глаз тревожный взгляд, и кудрей тёмный водопад. И жест изящный тонких рук. Слова слетают с бледных губ…

– Покачай меня, Большая черепаха! – неожиданно прервала его девочка.

– Никакого чувства рифмы у тебя, – проворчал Егор, с отвращением берясь рукой за мокрую раму качели и раскачивая её. – Ты должна была сказать: «