– От чего не холодно? – переспросила Соня, которая, будто весенняя муха, проснулась от спячки, и начала слушать мужа.

– От снега, солнышко, не холодно. От снега, если этот снег в руках того, кому ты дорог и важен.

– Андрей, опять ты начинаешь, верно? Почему ты мыслишь этими категориями и не хочешь понять, что прошлого уже нет? Ты тянешь свою душу туда, куда не надо. Живи настоящим. Доверься Вселенной, и она услышит.

– Доверился уже, – недовольно буркнул он в ответ, запихнув последний кусок брускетты в рот, затем вздохнул и решил все-таки закончить начатое. – А еще дедуля перед Новым годом всегда свинью колол, чтобы на стол бабушка свежину сделала, а мне ухо давали жевать. Ты только представь, лампой опалят, осмолят, это когда тушу одеялами накроют, чтоб шкура мягкой стала.

После этих слов Соня округлила неистово глаза, пытаясь не пускать в свой мир рассказы об убийствах свиней, но муж продолжал:

– …И вот дед для меня ухо отрежет и прям на морозе жевать дает. М-м-м, вкусно!

– Фу-фу! Зачем ты это сказал? Я теперь есть не смогу весь вечер. Ты это специально, да? Чтобы мне отомстить за это все? Фу! Закрыли тему.

Соня встала и медленно пошла по залу, то и дело улыбаясь одним приглашенным и обнимаясь с другими, ее пайетки на длинном красном платье отливали серебром под светом ламп. Она шла, излучая уверенность в том, что не сомневается в выбранном пути, чего нельзя было сказать об Андрее, который, оставшись один за столом, решил съесть еще и риет жены.

Он жевал бутерброд, вспоминая хруст свиного уха, а еще как мама на праздничный стол непременно делала бутерброды со шпротами и как у него была миссия – натирать поджаренные на скороде куски хлеба долькой чеснока, предварительно состругав ножом, подгоревшие части.

– Эх, – тяжело вздохнул Андрей, мысленно добавив: «Вкусные были, не то, что этот риет».

Хотя брускетта была приготовлена бесподобно: таяла во рту, но не было в ней теплоты, «показушность» только.

Точно, брускетта – это прям бутерброд без души, будто женщина, которая вроде говорит о гармонии к себе и миру, стремясь к совершенству, а на деле теряет себя в погоне за ныне модным. Вот таким и была эта самая вкусная брускетта с риетом, но Андрею так хотелось шпрот.

Вернулась Соня, сказав счастливо, что скоро к ним подсядет сам Смирнов с женой.

– Солнышко, давай бутерброды сделаем со шпротами на завтра? И чтоб майонез такой кислый-кислый, что аж уксусом отдает, а?

– А ухо свиньи не надо? Андрей, я уже заказала сырную тарелку и куропаток, забыл? Я и так пошла тебе на компромисс, согласившись справлять Новый год дома вдвоем.

Громко заиграла ритмичная музыка, и на сцену вышли девушки в купальниках, расписанных стразами. Перья, прикрепленные сзади на пояс, качались в такт движениям упругих полуобнаженных ягодиц, и смазливые девушки лихо отплясывали, несмотря на высоченные каблуки.

Глядя на них, Андрей подавился от смеха глотком вина, оно полилось у него через нос, и Соня опять нервно затрясла головой.

– Все хорошо, зай, я вспомнил просто, как мама упала на тетю Надю со стула, – Андрей снова закатился со смеха, не обращая внимания на дико округленные глаза жены, боявшейся нарушить правила этикета.

Он смеялся, вспоминая, как десятилетним пацаном никак не мог понять, почему его мама с подругой так задорно танцуют несмотря на то, что, как ему казалось, уже довольно немолоды. Маме тогда было тридцать четыре – возраст уже солидный, – а они забрались вдвоем на табуретку, пока мужья пели «Ат-каза-а-а-ла мне два раза, не ха-а-чу сказала ты…», забрались и стали танцевать, будто не старые.