Колдобин улетал в Россию с нехорошим чувством. Неясность. Что им дурень Кеглер? Что с ним? Впрочем, на случай всяких вопросиков в Москве он получил чёткие инструкции. «Чёткие, как в еврейском Талмуде», – хихикнул ещё туркмен, передавая его из рук в руки Ашуре, молчаливому, как дерево, и необходимому, как глоток воды.

Прощаясь с полковником, он спросил, когда тот пожелал ему счастливого пути на родину:

– А где она, Ораз Сарыевич?

Досадно, что Сарыев не понял вопроса, подумал, что речь идет о колдобинской родине и, подленько хихикнув, указал на дипломат с документами. Лучше бы он указал на фляжку.

Хуже того, по мере приближения самолета к Москве Колдобина охватывало чувство непоправимого. Не опасности, но неудачи, беды, трагедии. Было бы спокойнее, если бы полковник сообщил, что Кеглера в списке живущих больше не значится. Да, тогда была бы ясность. Один из двух должен быть неудачником. Но пока он жил…

В Москву Колдобин приехал трезвый, но мутный, будто неделю пил. И на следующий день предстал в редакции в самом геройском виде. «Слитая» ему полковником Сарыевым история о талибах, торгующих с генералом Дустумом, конечно, должна была стать гвоздем номера.

Но Колдобин ошибся, когда решил, что полковник неверно понял его слова о родине. Как ни странно, именно они больно хлестанули Сарыева по щекам сердца. Московской сволочи хорошо рассуждать… А его в Москве узбеком вечно звали. Сволочь! Сарыев платит деньги, Москва живет за счет их газа, и все равно узбек. Но ничего. Еще придет время, когда русские к ним на коленях приползут. Еще попляшут под их дудку!

Полковник Сарыев был человеком профессионально злопамятным. И в недобрую клетку памяти попал у него за неверный вопрос коллега Колдобин. Когда через день поутру Оразу Сарыеву доложили, что спецгруппа из трех надежных марыйских комитетчиков готова отбыть в Москву и он дал, наконец, отмашку на выполнение секретного задания государственной важности, то не забыл в своих мыслях и Гришу Колдобина. «Погоди, и твой черед придет. Дай только с крупной дичью разобраться. Ты еще позавидуешь безумцу Кеглеру».

После возвращения из ставки Масуда Логинов отметил, что в нем зреет глубокая перемена. Сперва он не нашел этому объяснения, а только обратил внимание на то, что его стали раздражать мотоциклы, самолеты в небе и даже автомобили. «Одичал», – поставил он себе простой диагноз, но позже понял, что ошибся и причина глубже. Оказалось, что Логинова еще больше достижений технического прогресса стали отталкивать памятники культуры, сокровища цивилизации. Дошло до тяжелого. У подножия Кельнского собора его чуть не вырвало.

– Володя, ты отравился. Это кислая капуста виновата, – предположила Ута[15].

Логинов и рад был бы согласиться с этим объяснением, но история едва не повторилась в музее Людвига, куда Ута вывела Логинова в один из ближайших выходных – видеться они теперь стали реже, зато уж по воскресеньям немка старалась наполнять жизнь новоэмигранта познавательным и культурным смыслом, дабы он поскорее ощутил связь с новой средой. Но дикие пятна цветов Нольде, вытянутые силуэты Кирхнера, кубоватые уродцы Пикассо привели Володю в столь плачевное состояние, что его, как город перед стихийным бедствием, пришлось эвакуировать – в безлюдном лесу, лишенном памяток рук человеческих, он долго медитировал и разобрался, наконец, в причине. Не одичание в Ходжа-Бахуитдине и вовсе не «отложенная ностальгия», хорошо известная эмигрантам, стали виной его состоянию. Логинов пришел к тому, что он, так любивший раньше познавать архитектурные души незнакомых городов, вникать в их каменное и музейное нутро, выискивать за вязью стилей хребет цивилизации, теперь, после 11 сентября по самому новому стилю, стал страдать токсикозом на европейскую историю, сохраненную краской и камнем.