Как это у них часто бывало, после разговоров тяжелых, прыгающих от кочки к кочке в поисках надежной тверди слов, у которых они, заложниками, как малые дети у родителей, сидели на закорках – после таких разговоров, если они все-таки не обращались в ссору, ночь случалась радостная и бурная, разрешающая напряжение, как гроза. С утром, все-таки завершающимся ужином. Несмотря на скорбь по Масуду, именно такая ночь ожидала их после долгого разговора о любви и хребтах Гиндукуша. Впрочем, говорят же опытные люди, что во времена больших бед, катастроф, побоищ плотская любовь с невиданной силой торжествует на руинах и на могилах ушедших.

Нельзя сказать, что Балашову вовсе не было неловко перед самим собой за угождение слабости личной, несмотря на понимание беды общественной. С другой стороны, имелось и утешение. Глядя на свернувшуюся на его груди ящерку, он думал, что слабость еще не означает слабость перед наслаждением. За теплым, порой горячим наслаждением, кажущимся высшей формой соединения духа и плоти в одной точке, в дробинке времени, наступает опустошающая дурнота. Разочарование в любви. В такой любви. Даже в такой любви. Некий прибор внутри все же не отключается, продолжает сравнивать с идеальным…

Логинов своим звонком попал точно в эту дробинку времени.

– Что им надо, – пробормотала Маша и, не открывая глаз, постаралась скинуть с тумбочки телефонную трубку, но вместо этого уронила бутылку воды и оставшийся недоеденным бутерброд. Балашов одной ладонью прикрыл ей рот, а другой – защитил телефон.

– Ты спишь, Москва? – прозвучал в трубке скрипучий голос Логинова.

– Поздно лег, – ответил Игорь, пытаясь угадать, который же теперь час.

Он понимал, что допустил оплошность и теперь Володя примется подшучивать над «молодоженом» на радость тех служб, которые, вне всякого сомнения, интересуются содержанием сигналов, переносимых международной линией связи между Москвой и Кельном. Тем паче, что звонил Логинов наверняка из офиса радиостанции. Но вместо этого товарищ бросил непривычно грубо:

– Протри глаза и включи телевизор. Будь любезен. Я тебе перезвоню через полчаса. И Маше скажи, чтобы трубку не отключала. Сегодня ты моему работодателю нужен как эксперт. По мегатерроризму.

На экране проснувшегося телевизора самолетик рушил американскую мечту.

Странно, но и сразу после увиденного и после повторного, уже долгого разговора с Логиновым Балашова посетило и никак не покидало ощущение радостной торжественности, влившееся в емкость плоти, опустошенную разочарованной любовью.

– Двадцать первый век начался, – попытался объяснить странное, лихорадочное состояние Маше Балашов, – и я угадал его черты. «Век мой, зверь мой, кто сумеет заглянуть в твои зрачки…»

– Столько народу погибло. Крушение Вавилонской башни…

«И своею кровью склеит двух столетий позвонки».

– Надо у знатоков выяснить, может быть, в Торе именно про этот Вавилон сказано?

– Все только начинается. Тайное станет явным. Гной выплывает наружу.

– Но люди! Кто это сделал? Кто мог придумать такое?

– Кто-то. Сложное окажется простым, если его разложить на слагаемые. Кто-то, у кого много времени. Кто-то, кто думает о вечном. Кто-то, кто отстранен от политики.

– Ты думаешь, это Назари? И убийство Масуда?

– Не важно, кто. Это больше, чем Кто. КТО – не мог разрушить Вавилонскую башню. Двадцатый век закончен.

– И что будет? – Маша притихла. Дерзкая, московская женщина в ней затаилась, как птичка в предчувствии грозы, и осталась только та Маша, которая ждала важного от себя, от Игоря, от неба, ждала осуществления судьбы. В ее высоком значении. Пожалуй, вот такое существо, гнездившееся на веточке раскидистого, хоть и низкорослого деревца под названием Маша, он больше всего любил. Любил, как будто существование этой птички утверждало наличие лучшего и в нем самом. Перед такой Машей не надо хитрить и как-то «выглядеть», поскольку по сути общение с ней – это общение с настоящим «собой». Таким «собой», который хотя бы допущен видеть масштаб мироздания и единственную связь большого и малого в нем. А потому Игорь ответил честно: