Ютов обхватил голову руками. Эти сволочи даже закончить войну не могут по-человечески. Руслан Русланович сочно стукнул кулаком по столу, и тяжелая, из кости, индийская пепельница подскочила в испуге.

– Соколяк! – крикнул он, и адъютант черным вопросительным знаком вырос на пороге.

– Политруки решили отутюжить ковром на прощание. Суки. – Ютов не стеснялся в выражениях перед офицером, ставшим его тенью.

– Кто-то «там» орден захотел. Верно. Потом будет труднее колодку удлинять.

Ютов еще раз приложил стол, но на сей раз ладонью, бережнее.

– Масуд не простит обмана. Иди к Масуду. Пусть узнает.

У Ютова была отлаженная схема обмена информацией с командирами Масуда через посредников, но сейчас идти этим путем не было времени. Очень не хотелось рисковать Соколяком, но никому другому не мог он доверить поручение, за которое его самого с легкостью отдали бы под трибунал «те». Если бы прознали.

Соколяк прищурил глаза. В заостренном русском лице проявилось монгольское. Поручение его явно не привлекало.

– Лев не простит бомбежки. Но будет поздно. Отольется Наджибу. Но для нас война закончится, – медленно, хирургически расчленяя слова на слоги, выговорил он.

Ютов поднялся из-за стола, подошел вплотную к Соколяку. Со стороны могло показаться, что одна тень накрыла другую – генерал был выше ростом и пошире в плечах сухого, жилистого, подсушенного солнцем адъютанта. Многие удивлялись, зачем Ютову такой, тем более не свой, не кавказец.

– Война не закончится для нас с тобой ни-ког-да! Масуд не простит обмана. Ты, Соколяк, – так же дробя слова молотом языка, произнес Руслан Ютов, – поторопись и донеси до него одно: самолеты поутру – это кара свыше. И ему, и нам. Иммануил Кант говорил: из кривого дерева, из которого стругается человек, нечто прямое вряд ли выстругать. Он должен понять. Он не должен ударить нам в спину.

Соколяк ничего не ответил. Ясно было, что Ютов принял твердое решение. Только желваки, заигравшие на скулах адъютанта, сообщили генералу о его мнении – Панджшерский Лев забьет им штырь в самую спину по позвоночник. Но, прежде чем это общее случится, его, Юрия Соколяка, с большой вероятностью посадят голым затылком под тяжелый бомбовый град асов грозного авиатора Руцких. Чтобы мог углубить свои мысли о каре небесной… Однако Соколяк умел подчинять сомнения и страхи – не подчиняться, как собака (хотя кто знает, что собака именно подчиняется, а не делает осознанный выбор ради одной лишь ей ведомой цели?) – присоединять свои личные страхи и сомнения к более общим страхам и сомнениям. Благодаря этой методе бесцельная жизнь обретала смысл и даже объем и, как ни странно, упрощалась. И это присоединение Соколяк осуществлял в форме персональной, через Ютова, которому, так считал адъютант, кто-то при рождении наверху выдал пропуск в мир того самого общего.

Когда Соколяк отправлялся в кишлак, где жил афганец, служивший связным между Ютовым и душманами Масуда, он еще раз воскресил в памяти весь разговор с Русланом Руслановичем и удивился тому, что, пожалуй, последние слова генерала примирили его с действительностью, перевесив все лежащие на правой чаше весов гирьки сомнений. «Для нас война не закончится ни-ког-да»…

Дивизия Ютова уползла, выдавилась сомкнувшими каменные брови горными массами. Солдаты уходили, с тревогой смотря на горы, на дымящиеся после последнего бомбового удара кишлаки. За каменными грядами, отделяющими от этих дымов колонны, вырастали силуэты людей. На груди у этих людей видны были автоматы, но руки их были заняты иным – они вытаскивали на обозрение ютовских солдат трупы. В бинокль особенно хорошо различимы были фигуры стариков, женщин, детей, загубленных по приказу Главпура. Воины Масуда вставали над трупами и молча провожали взглядами своих врагов. Ютов оказался прав: Соколяк успел донести послание и в спину его войску не звучали выстрелы. Но в зрачки глаз тех офицеров, кто знал о приказе «оттуда» и еще не успел упиться или увоеваться до бессознания совести, острой щепкой вошла под мозолистую кожу души боль от пронзительного солнца, сияющего в спины черных силуэтов на синих горах.