Оксана поджала губы, молча развернулась и ушла на кухню.

Ольга подумала – уж не звякнуть ли Рыжику? (А толку-то? Что этот слабак посоветует?)

Потом все же чуть успокоилась. Ну, прислал этот толстомордый детина цветы – что тут крамольного? Если наворованные «бабки» некуда девать, пусть развлекается…

Это же только цветочки…

…Ягодки прибыли через день.

На сей раз дверь открыла она сама. И увидела стоящего на пороге накаченного молодчика с настолько короткой стрижкой, что он казался почти обритым наголо. Молодчик оскалил в улыбке золотые коронки.

– Ольга Петровна СнЕгирева? Это вам. От кого, – ухмылка, – Сами знаете. Распишитесь. Вот тут.

– СнИгирева, – машинально поправила она. Удивительно, но ей еще предъявили какой-то сомнительный квиток, на котором она поставила столь же сомнительную загогулину, не имеющую ничего общего с ее витиеватой, изящной подписью.

Правильно, ведь стоял июнь месяц – и влюбленный бандит прислал корзину черешни. Отборной, спелой… «Надо бы скормить ее рыжему, – зло подумала Ольга, – Всю. С косточками. Чтоб… подавился».

Но слаба человеческая натура. Сплавить такое лакомство в мусоропровод рука у нее не поднялась (полностью, во всяком случае).

Разумеется, и в эту корзину была вложена знакомая визитная карточка. Уж ее-то Ольга выбросила без малейших угрызений совести.

А ближе к обеду раздался телефонный звонок, и поднявшая трубку Оксана, зажав мембрану ладонью, вполголоса позвала дочь:

– Мужчина. Ты дома или…

– Или, – буркнула Ольга, – Исключительно «или»!

…Третьи презентом явилась корзина спелых абрикосов.

– Для рэкетира у него неплохие манеры, – иронично заметила Оксана.

Ольга расхохоталась. До слез. Этот истерический смех Оксану насторожил.

– Что с тобой?

Она отсмеялась, наконец, и аккуратно вытерла уголки глаз, в которых выступили слезы.

– Разве не весело, когда тебя добросовестно покупают? При этом выплачивая столь щедрый аванс…

После чего ее снова разобрал смех и прекратился лишь тогда, когда слезы уже покатились градом, и началась икота.

* * *

5.

– Босс, ну, а че я должен был делать? – скулил «Груздь», – На лестнице его, что ль, конкретно оставить? Эта дрянь мне дверь открыла, а цепочки не сняла… Я ей, типа, вот, киска, тебе это, типа, презент… А она – это, мол, типа, не ко мне, и пошел, мол, к хозяину и, типа, ни фига мне от него не надо, надо, типа, чтоб только отвязался…

Дальше он слушать не стал. Просто отделал «Груздя» – да так, что тот самостоятельно подняться не мог (братва ему после этой экзекуции доктора вызвала).

Вот он, ешь твою мать, браслетик золотой… И что б вы думали? Дрянь его просто… швырнула. Швырнула на лестничную площадку.

Вот так его, «Громобоя», эта тварь опустила. Перед всей братвой! За все хорошее, а? За то, что кровно заработанные «бабки» на нее тратил, цветы присылал, лакомства… И вот так опустить его, «Громобоя»!

Ну нет. Всему, в конце концов, имеется свой предел. Всему! И такого унижения (от бабы!) он, «Громобой», терпеть не намерен. Нет, не намерен.

…Какие только планы изощренной мести этой курве не приходили ему в голову, пока он, уединившись в своем коттедже, успокаивал себя литровой бутылью смородинового «Абсолюта»…

А закончилось все чем? Наутро братки, охраняющие его, босса, по его требованию признались-таки – наклюкавшись в хлам, он раз пятьдесят прокрутил душевную песню о том, что «нельзя быть на свете красивой такой», причем, сам тоскливо подпевал (точнее, учитывая отсутствие у него, «Громобоя», слуха и голоса, подвывал), вдобавок, со слезами на глазах…

Вот ведь как его припекло, а? Впору к какому-нибудь колдуну идти, чтобы снял порчу, что навела на него эта юная ведьма…