Наступила тишина и пронзительно завизжала стрижами. Савельев с неподвижным серым лицом уперся в Костати подозрительным тяжелым взглядом.

– Когда бы вы знали, из какого места растет мелодия, не ведая стыда, – хмыкнул Савельев и взялся за гитару. – Напоминает канон Моцарта.

Савельев принялся коверкать мелодию, усложняя ее септаккордами, пытая ее ладами и гаммами. Он словно злился на мелодию и пытался ее уничтожить, задушить. Но мелодия сопротивлялась и оживала снова и снова.

– И давно с тобой такое? – Устав импровизировать, оторвался от гитары Савельев и пронизал Костати хмурыми воспаленными глазами.

– Давно, – покраснел Костати и виновато опустил голову.

– Ты осторожней с таким пением. А то надорвешь «голосовые связки», – усмехнулся Савельев и опять накинулся на мелодию. Продолжил комкать, сжимать, растягивать и потрошить ее.

Выпив за творческое безумие, Савельев пригласил Костати на квартирник и, забрав с собой «Зеленого зомби» и пармскую ветчину, ушел.

Консалтинговое бюро «Рубикон» праздновало двадцать пять лет в ресторане «Самгин». Захлебываясь словами и угодливо улыбаясь, сотрудники наперебой осыпали руководителя тостами и поздравлениями. Сухопарый пергаментно-восковой Олег Викторович Половин рассеянно слушал, кивал и, снисходительно улыбаясь, поглядывал на скелетоны.

Захмелев, Костати решился тостануть. Ведь он не хуже других. Поднявшись, он попросил фигуристую смуглую официантку приглушить музыку. Она поспешила к ожившей художественной выставке, – мускулистые руки и шея похожего на Зака Эфрона диск-жокея были покрыты татуировками в стиле реализм. Артур Пирожков присмирел.

– Вы, Олег Викторович, душа «Рубикона», – задрожал голос взволнованного Костати.

Узкий длинный стол одобрительно загудел и закивал. Восседавший во главе стола Половин поморщился и улыбнулся устало.

– От всей души желаю вам… – перебивая Костати, протяжно и раскатисто прогромыхал кишечник.

Обрушилась гробовая тишина и засмеялась Артуром Пирожковым из «Пэрэдайса»:

– Ха-ха-ха…

Фигуристая официантка всколыхнулась от нервного смеха и тотчас запнулась, прикрыв рот ладонью и покраснев.

Резко отстранившись назад, Половин прижался к спинке стула и вытаращился на Костати. Судорога исказила и вытянула лицо Половина. Нижняя челюсть отвалилась и затряслась.

– Это провокация! – Вскочив, выкрикнул побагровевший Николай Семенович Кулишов, сжимая и разжимая растопыренные пальцы. Его засверкавшие глаза и кустистые брови запрыгали. – Прочь из зала, провокатор!

Костати схватили за руки и потащили в сторону двери.

– Это не я, – лепетал и пытался вырваться бледный дрожащий Костати. – Это все он! Он!

– Сядь, успокойся, расслабься и адрес мой запиши, – ворковал Артур Пирожков.

– Напоролся, негодяй! Прокуратор-провокатор! – Обрызгал слюной кипевший от возмущения Кулишов. – Иди, проспись!

– Да у него, похоже, кукуха съехала, – злорадно усмехнулся вертлявый пухлозадый Андрей Васильевич Зубакин, всматриваясь в опрокинутое лицо Костати.

Костати спустили с лестницы и, вытолкнув на крыльцо, захлопнули за ним дверь.

– Вот так: «Тук-тук-тук», – грянул со второго этажа Артур Пирожков.

– Почему я такой? А? – Спросил Костати гранитную голову Максима Горького на постаменте.

Размышляя над окончанием длинной повести, Горький с пышными волнистыми усами и шевелюрой, хмурился на «Самгина». Одно время там хозяйничали судебные приставы. В другое время тихо умирала страховая компания. А потом наступило время «Самгина».

Пройдя через темный прилегающий к Фонтанной площади сквер, Костати остановился на пешеходной улице и уставился на старый длинный многоэтажный дом из красного кирпича. Когда-то там были «Малыш» и «Электрон». По дурному примеру превратившейся в тыкву кареты магазин детских товаров однажды обернулся «сэконд-хэндом», а магазин электроники – отделением банка.