«В этот дом и влекла мелодия», – застало врасплох, смутило и пробрало Костати. Он растерянно огляделся. По улице под предлогом выгула собачек и собак прогуливались их владельцы. Костати торопливо пересек ее, поднялся по широкой каменой лестнице и прошел через разрисованную подворотню.

Свернув направо, он размашистым шагом преодолел узкую крутую лестницу и, затаив дыхание на крыльце подъезда, набрал заветный номер. Сердце глухо застучало. Окно на первом этаже раздраженно залязгало посудой.

– Кто? – Спросила Анжела.

– Марлон Брандо.

– Пароль.

– И не пытайтесь!

Лифт затих. Костати вышел на площадку. За приоткрытой дверью в черном платье усмехалась высокая худая Анжела Левицкая. Пышные светло-каштановые волосы были уложены с обдуманной неряшливостью.

– А что так рано? – Костати с виноватой улыбкой развел руками. – Ты в своем репертуаре… Тебе надо было сказать, что квартирник начнется в три и тогда ты пришел бы вовремя: в семь, – поддела Левицкая.

Костати попытался обнять ее. Анжела отстранилась и оттолкнулась от Костати.

Набитая публикой гостиная слушала Савельева. Антон играл на полуакустической гитаре и пел свое. Закрыв глаза и вздернув острый щетинистый подбородок, кудрявый конгуэро в черной майке с амулетом Уаджет на впалой груди и фенечками косого плетения из мулине на правой руке выводил ритмический узор на конге.

Было душно, как в тюремной камере, в которой нон-стопом звучит песня Шамана «Я русский». Пахло уксусом, ванилью, полынью и старой церковью.

Положив ладони на раставленые колени, журналист сетевого издания «Городской вестовой» Вадим Уваров кивал в такт песни, раздувал широкие ноздри и, сладко жмурясь, улыбался в густую черную бороду и громко сопел.

Похожая на Барбару Стрейзенд жена мастера надгробий Наталья Романовна Фролова тревожно озиралась, словно ожидая подвоха. Ей игриво подмигнул и улыбнулся вальяжный смахивающий на Кевина Костнера дизайнер интерьеров, рядом с которым угнездился Костати. Жена скульптора надгробий фыркнула, дернула плечом и отвернулась

Между тем Савельев замолчал. Гостиная облегченно оживилась, зашумела и захлопала.

– А баллада-то с черным юморком, – заметил Кевин Костнер и, оглядываясь, весело кивнул сутулой похожей на Марию Шнайдер парикмахерше с темно-рыжими крашеными хной волосами, которая жалась к моложавому программисту и рассеянно теребила сережку.

Вино в бокале было сухим и терпким. Почмокав губами и языком, Костати поморщился.

– А теперь новое, – улыбнулся Савельев и отпил из чашки чай с лимонником

– Хорошо забытое старое? – Насмешливо сверкнул очками холеный плотный похожий на Григория Лепса мастер надгробий Родион Фролов. Барбара Стрейзенд ткнула его локтем в бок.

– Эта песню я услышал во сне, – предупредил Савельев, подтягивая струны.

Встрепенувшись и насторожившись, Костати перестал раздевать взглядом Анжелу и, замерев, подозрительно уставился на Савельева.

– Сон, поди, эротический? – Влажно ухмыльнулся Кевин Костнер.

– А иначе не запомнился бы, – подхватил скульптор надгробий. Барбара Стрейзенд шикнула на него и ударила локтем в плотный бок.

– «Красный мартини». – Савельев ударил по струнам и запел: – Погладьте против шерсти, сверкните красным перстнем, скажите, что в постели вы любите иных.

Узнав мелодию, Костати помертвел. Внутри перевернулось и забурлило.

– А я для разговора, от сглаза лет, для вздора служу вам просто другом, все остальное жмых.

Из Костати стал рваться наружу голос кишечника. «Щас спою», – вспомнился мультфильм.

– Вы тяните мартини, слова и вечер синий. И вам неловко, стыдно, что путаю я роль. Вам далеко за тридцать, вам по ночам не спится…