– И все-таки, – почти вслух сказал Пейдж, – почему бы не прогуляться под окнами библиотеки и не взглянуть самому.

Так он и попытался сделать, но с глухими проклятиями отпрянул, заметив еще одного наблюдателя. Ему не удалось разобрать, кто это, поскольку тот отступил в тень буковых деревьев. Но Пейдж успел разглядеть Кеннета Маррея, который сидел спиной к окну и, как ему почудилось, только сейчас открывал свою серенькую книжечку.

Нет, все это глупости.

Пейдж повернул назад и поспешил в прохладу сада. Обогнув пруд, он остановил взгляд на одинокой звезде, светившей ровнехонько над трубами нового крыла (Мэдлин Дейн когда-то дала ей поэтичное имя). Он пробирался сквозь лабиринт тисовых зарослей и одновременно все глубже погружался в дебри собственных раздумий.

Так кто же все-таки самозванец? Фарнли или тот, другой? Пейдж не знал ответа и за последние два часа столько раз менял свое мнение, что уже устал гадать. А еще в мозгу неотвязно звучало, словно подстерегая за каждым поворотом, имя Мэдлин Дейн.

Эту часть сада замыкала лавровая изгородь, за которой ютилась каменная скамья. Пейдж сел на нее и закурил. Он попробовал сосредоточиться и честно разобраться в себе – и был вынужден признать, что его обида на мироздание отчасти происходит оттого, что он не в силах отделаться от мыслей о Мэдлин Дейн. Черты хрупкой светловолосой Мэдлин, отмеченные редкостной скандинавской красотой, всплывали в его воображении с мучительным постоянством – даже когда он трудился над своими «Жизнеописаниями», – и от этого все как будто шло наперекосяк. Он думал о ней больше, чем следовало. А сам мало-помалу превращался в брюзгу-холостяка.

Внезапно он вскочил. Он не думал больше ни о Мэдлин, ни о брачных узах: из-за темных зарослей кустарника донеслись какие-то странные звуки, негромкие, но ужасающе отчетливые. Чудовищный хрип – шарканье волочащихся ног – всплеск – беспорядочные удары о воду…

В первое мгновение он не хотел двигаться с места.

Он не верил, что что-то могло произойти. Не допускал этого ни на секунду. И все-таки бросил сигарету и, притушив ее каблуком, быстрым шагом, почти бегом ринулся к дому. От дома он был на порядочном расстоянии, к тому же слегка запутался в переплетениях дорожек и дважды свернул не туда. Наконец он вышел на открытое пространство; кругом как будто не было ни души. Вдруг из полумрака выдвинулась высокая фигура Барроуза, и в глаза Пейджу ударил свет карманного фонаря, замаячившего над кустами. Подойдя ближе, он увидел выхваченное из темноты лицо друга – и в тот же миг сад, со всей его прелестью и прохладой, как будто исчез.

– Вот оно и случилось, – сказал Барроуз.

Пейдж почувствовал прилив тошноты.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду, – солгал он. – Да и в любом случае ничего случиться не могло!

– Я всего лишь констатирую факт, – с терпеливой настойчивостью проговорил Барроуз. Лицо его было совершенно белым. – Пойдем скорее со мной, поможешь его вытащить. Не могу поклясться, что он мертв, но он лежит лицом вниз в пруду, и, похоже, все кончено.

Пейдж посмотрел в ту сторону, куда указывал Барроуз. Пруд заслоняли кустарники, зато теперь ему хорошо была видна задняя часть дома. Он заметил, что из окна освещенной комнаты над библиотекой высунулся Ноулз, а на балконе спальни стоит Молли.

– Говорю тебе, – горячился Пейдж, – никто не посмел бы напасть на Маррея! Это невозможно! Это полная бессмыслица… И как вообще Маррей оказался у пруда?

– Маррей? – переспросил Барроуз, уставившись на приятеля. – При чем тут Маррей? Разве о нем речь? Это Фарнли, мой дорогой. Джон Фарнли! Когда я подошел, беда уже случилась. И боюсь, теперь уже слишком поздно…