. Нужно было опасливо жаться по краю торжищной площади в день, когда московский князь Дмитрий Иванович, впоследствии Донской, объявил о неслыханном ранее – публичной казни, которой должен был быть предан Иван Вельяминов45. Восемнадцатого февраля 1943 года нужно было орать вместе со всем берлинским Шпортпаластом «да!» в ответ на безумные выкрики Йозефа Геббельса46, который хотел знать, готовы ли немцы и дальше слепо верить своему вождю Адольфу Гитлеру47, вести ради него тотальную войну, пожертвовав всем ради победы. Быть вне себя от страха в утро стрелецкой казни48. Ликовать 22 августа 1991 года в стотысячном потоке людей, идущих по Тверской улице в Москве под гигантской трехцветной лентой и смаковать ощущение свободы49.

А сейчас? Сейчас надо было просто ужаснуться.

Глубокие мемограммы делали в особо важных случаях. Нынешний был именно таким, скорее даже исключительным: ничего подобного раньше во время своих экспедиций сотрудникам Центра прикладной хрономенталистики встречать не приходилось.

Олег посторонился, и Норман увидел лежащее на земле тело. Побледнел, несколько раз быстро сглотнул, но самообладания не потерял. Потом глубоко вздохнул, окончательно избавляясь от тошноты, и спросил, показывая на руки бедняги:

– Не похоже на травму. Это специально?

– Да. Думаю, специально. Ты вот на эту тамгу обрати внимание, – Олег присел и показал пальцем на бедро. – Надо ее обязательно хорошенько запомнить.

– Кнут и колесо это.

– Монгольская? – уточнил Олег.

– Да, – кивнул Норман.

Олег встал на колени рядом с несчастным и начал аккуратно раздвигать лохмотья: нет ли еще отметин на теле? Ткань была полусгнившей, расползалась под пальцами, он хотел было уже бросить это занятие, но тут его рука наткнулась на пустоту в паху, и мозг прострелила мысль: «Да это женщина?»

Лоб залил холодный пот. Олег вытер его ладонью и нехотя потянул в сторону лоскут, зацепленный за поясной шнурок, – все, что осталось от портков. Потянул и вздрогнул.

Нет, перед ним лежала не женщина. Это был мужчина, которому варварски вырвали член и мошонку. Именно вырвали. Олег много видел скопцов, так как в одну из первых своих самостоятельных экспедиций прошел и проехал пол-Сибири, изучая русские скопческие общины50. Поэтому он отлично понимал, что ужасные рубцы и лохмотья омертвевшей плоти здесь были не от ножа. Скорее всего, несчастному привязали к мошонке веревку, а другой конец ее – к хвосту коня. А потом…

Потом Олега вмиг охватила ярость – исступленная и неуправляемая. Он рухнул на колени, стиснул челюсти и заколотил кулаками по земле. Она ответила: чуть наклонилась, покачнулась, как палуба корабля в сильный шторм, и вернулась на место.

Через пару минут Олегу стало легче. Захотелось пойти в церковь, обязательно деревянную, старую, где нет электричества, постоять перед деревянными досками икон, закопченными, на которых почти ничего не видно и можно представить себе все что угодно. Постоять там долго-долго, пока ноги не заноют от неподвижности, а голова не закружится от духоты. Потом выйти и вздохнуть полной грудью… А потом, потом…

Потом он обнаружил, что стоит, глядя вверх, в голубое майское небо, по которому не спеша скользили небольшие облака: чистые, белые, дождя не предвещающие. «Эка меня зацепило… – мелькнуло в голове. – Нервы вроде всегда в порядке были…»

Он открыл медтуесок, выудил оттуда оранжевый шарик, о котором накануне говорил Норману, положил его под язык калеке, потом, посомневавшись с секунду, добавил еще один. Затем резко встал, хлопнул Нормана по плечу, и они пошли обратно на лужайку.